Занзибар, или Последняя причина - [39]

Она сделала несколько шагов, чтобы согреться, но, не в силах унять дрожь, отказалась от этой попытки.

— Я хотела бы знать, — спросила она, — почему вы намерены помочь мне? Ведь вы собирались сделать именно это, не так ли? — добавила она.

— Вам повезло, — ответил Грегор, — сегодня ночью в Швецию отправится катер. Вот с ним! — он показал на деревянную статую. — Подружитесь с ним, тогда он, возможно, возьмет вас с собой.

Удивленная Юдит подошла к Послушнику.

— Я ничего не понимаю, — сказала она. До сих пор она не замечала статую, а теперь, приблизившись к ней, пыталась ее рассмотреть.

— Завтра утром эти собираются конфисковать его, — объяснил Грегор.

— Его? — с сомнением спросила Юдит.

— Да, этого молодого человека, который читает. Вы только поглядите на него!

Юдит слегка наклонилась, чтобы рассмотреть фигуру, но ей пришлось сделать это с помощью рук — она ощупала его, чтобы лучше понять форму. Под пальцами она почувствовала гладкость дерева. Ощупав лицо, она издала возглас удивления и назвала имя скульптора, создавшего это произведение искусства. Грегор смутно помнил это имя, когда-то он уже его слышал. Конечно, подумал он, в ее кругах знают такие имена. В ее кругах эти имена наверняка имеют определенную цену — и потому их знают.

И действительно она сказала:

— Это очень ценная скульптура.

— Настолько ценная, — заметил он насмешливо, — что у вас есть шанс, что этот парень из дерева возьмет вас с собой. Как довесок, так сказать. Для нас он важнее, чем вы.

— Кого вы, собственно, имеете в виду под словом «нас»? — спросила она.

— Священника этой церкви и меня, — ответил он. Посмотрев на светящийся циферблат своих часов, он добавил: — Священник придет через четверть часа; тогда мы снимем фигуру с подставки и отнесем ее в лодку, которая сегодня ночью отправится в Швецию.

— А я? — напряженно спросила Юдит.

— Вы можете пойти со мной. Если вам повезет, рыбак, которому принадлежит лодка, возьмет и вас. — Он услышал, как она с облегчением вздохнула. — Нет, — сказал он, — не радуйтесь слишком рано! Кнудсен очень трудный человек. У меня нет никакой уверенности, что он вас возьмет. А кроме того, все это довольно опасно.

Она выпрямилась и повернулась к нему. Он увидел ее плащ, который был светлее, чем ее лицо, прямо перед собой, ее волосы уже не развевались по ветру, как на улице, а спокойно ниспадали на плечи, она стояла в некотором отдалении от него, позволяющем воспринять ее лицо как некое единство, как что-то цельное: композиция изнеженности и нетронутости, глаза, нос, губы, скулы — все мягкое и неопытное, способное к преображению. И вдруг он услышал ее вопрос:

— Значит, вы не стали бы мне помогать, если бы вам не надо было спасти эту скульптуру?

Они стояли друг перед другом, очень близко, и Грегор подумал: это сцена соблазнения, она весьма красива и знает это, а я уже очень долго не имел женщины, не заботился о ней. Сейчас было бы легко обнять ее, и это было бы прекрасно, и, в конце концов, она этого даже ждет, у нее очень точный инстинкт, она знает, что мужчина защищает женщину лишь в том случае, если он ее любит, и что женщина отдает под защиту свою жизнь только вместе со своим телом, и это будет оскорбление инстинкта — не принять благодарность плоти, во имя разума отвергнуть жертвенную готовность отдаться.

Но я, размышлял он, не обладаю столь точным инстинктом, я холоден, я все это знаю, мой мозг функционирует слишком хорошо, и я сопротивляюсь этой функции плоти. Иногда я беру себе женщину, но уже много лет я отказываюсь любить, даже на крошечную долю секунды раствориться в магии любимого лица, искать ртом ее шею, словно в ней заключено избавление от зла. Один-единственный настоящий поцелуй ослабил бы мой разум, который необходим мне, чтобы не уступать этим. Подполье и любовь исключают друг друга. Курьеры — это монахи, подумал Грегор, и еще: ни один боксер накануне боя не должен спать с женщиной. Возможно, Франциска была арестована именно потому, что любила меня, подумал он и, вспомнив Франциску, вдруг снова почувствовал неприязнь к молодой девушке, стоящей перед ним. Вернувшись после маневров на Черном море, он уже не нашел Франциску в Ленинской академии. Товарищи преподаватели лишь пожимали плечами, когда он, сначала совершенно спокойно, а потом все взволнованней и настойчивей, ст ал расспрашивать, где она. Ее перевели в другое место, поначалу отвечали ему. Франциска прибыла в школу в Москве вместе с ним из Берлина; она была отлично подготовлена, и они вместе зубрили диалектический материализм. И заниматься с ней любовью было замечательно, ее тонкое тело излучало освобождающую, суверенную, смелую нежность, ее плоть умащивалась благовониями духа. Грегор был совершенно вне себя, когда день проходил заднем, а ему так и не удавалось ничего о ней узнать. В конце концов один из преподавателей отвел его в сторону и прошептал: «Чистка, вы же все понимаете, товарищ Григорий». Нет, он не понял, это было исключено, чтобы Франциска работала против государства рабочих и крестьян, он вспыхнул, возмутился, и тогда преподаватель тут же заговорил строго официальным тоном, и мозг Грегора впервые отреагировал молниеносно: он промолчал. Как в раковину, он погрузился в свои тарасовские переживания: память о золотом щите над Черным морем помогла ему механически закончить курс. В Москве он научился тому, что потом больше всего пригодилось ему в Германии: быть начеку. Франциска явно была недостаточно бдительна, сказал он себе, наверняка она решила, что можно соединить гений ее свободной любви с перспективами великого учения, но это была ошибка: ей не хватало холодности, она не смогла вычеркнуть свою любовь. Его возмущало, что он не смог помочь Франциске, а должен был помогать этой незнакомке. Молодая женщина блестящего ума погибла, а вместо нее случай подсовывал ему это избалованное, глупенькое создание, юное существо из буржуазной семьи; оглушенная тем, что с ней произошло, она не умела воспользоваться ничем, кроме детской попытки соблазнения, приманки из темных волос и красивого рта, произнесшего свой вызывающий вопрос так глупо и так уверенно.