Занзибар, или Последняя причина - [149]

В то утро 6 июня 1944 года вся атмосфера была наполнена дрожью тайного волнения. Если бы я тогда знал то, что знаю сегодня, эта тишина не показалась бы мне такой необъяснимой; я угадал бы причины того колдовства, в плену которого оказалась война на всем пространстве между Тирренским и Лигурийским морями. В тот день итальянская война приложила ухо к земле, чтобы прислушаться к войне нормандской. Молча внимая, она уловила шум, с каким корабли вспарывали носами ночные воды, и биение сердец трехсот пятидесяти тысяч солдат, высаживавшихся на землю, гул двадцати пяти тысяч самолетов, летевших между островом и материком, и оглушительную смерть десяти тысяч тонн взрывчатых веществ, которые сбрасывали на землю пролетающие над ней машины. Слышно было и сердцебиение тех, кто обратился в бегство, и мелкий ночной атлантический дождь, под которым они спасались бегством. И не было больше луны, чтобы причесать им волосы, лишь ночь и сырость, и вспышки, несшие смерть, и даже триумфальных облачков пыли не осталось для них, даже этим триумфом, этими освещенными луной, мчащимися облачками пыли не суждено им было насладиться.

Пока я спал в сараппа, участь войны была решена. Судьба масс свершилась как раз тогда, когда я отделился от нее на один день.

Но высвободиться из массовой участи больше чем на один день невозможно. Сейчас я на мгновенье забегу в своем рассказе вперед и поведаю, как спустя несколько дней вновь разделил эту судьбу, когда, став частью длинной колонны пленных, взбирался на один из грузовиков, ожидающих нас у лагеря. Водители были негры. Откинув задний борт автомашины, они кричали нам: «Соте оп». Два негра-охранника влезли к нам, сели на вновь поднятый борт и положили карабины на колени. После этого грузовики тронулись.

Дороги, по которым они ехали, были ухабистые, вся местность была совершенно опустошенная. У входа на кладбище нас поджидало множество солдат-негров. Белый офицер следил за выдачей лопат, мотыг и кирок. Нас разделили на группы и расставили по местам. Над дорогой, ведущей к кладбищу, витал сладковатый трупный запах. Мы начали рыть могилы. Земля, содержащая известняки, была сухая и твердая. Она отскакивала комьями от поблескивавших серебром лопат. В чудовищном пекле все передавали друг другу канистры с водой, но вода пахла хлором, которым ее дезинфицировали, хлором, которым посыпали трупы, и потому, сделав несколько глотков, мы с отвращением отставляли кружку. Когда мы прерывали работу и оглядывались вокруг, то видели деревянные кресты на гигантских квадратных полях. После того как мы вырыли один ряд могил, нас повели наполнять мешки.

Чтобы мы не заразились, нам выдали резиновые перчатки и высокие резиновые сапоги. Мы брали из кучи длинные белые льняные мешки и перебрасывали их через плечо. Трупы лежали длинными рядами на площадке в центре кладбища. Издали это была просто бесформенная, комковатая, присыпанная хлором масса. На этом кладбище собирали мертвых, найденных на поле битвы под Неттуно. Многие из них пролежали уже по несколько недель. Они стали сине-черными и перешли в стадию разложения. Вонь стояла страшная. У некоторых, убитых не так давно, кожа еще была более светлой — на лице и под лохмотьями одежды. У некоторых не было рук или ног или голов, потому что они попали под огонь наземной или морской артиллерии. Мухи собирались на них черными гроздьями. Поднимающееся солнце все больше снимало трупное окоченение и делало тела мягкими и студенистыми. Мы набивали эту губкообразную массу в мешки. Потом относили на носилках к могилам и сбрасывали в ямы. С каким-то шлепающим звуком они падали вниз.

Вот, значит, как выглядела судьба, уготованная массам войной. Точно определяемая линия развития вела к этим гекатомбам трупов от Неттуно, Омаха-Бич и Сталинграда; можно было прочесть ее по руке истории. Она началась в то утро, когда долговязый Ганс Берч, обливаясь кровью и шатаясь, доплелся до стойки «Фолькартсхофа» и взгляд его, пройдя сквозь нас, оборвался у окна, за которым по улицам грядущих лет уже расползался сумрак.

Симфония бесчеловечности отметила его лицо аккордами своего начала. Нет смысла искать дату где-то раньше; все, что было до этого, было концом. Когда мой отец рухнул на дороге истории, когда он, умирая, пел лютеровский псалм о Страстях Христовых, кончилась эпоха. Те, кто пришел после старых немецких консерваторов, начали нечто совершенно новое: они уже не думали о лике Бога, когда венчали головы людей кровью и ранами. И я был бы похоронен на том кладбище под Неттуно, если бы в утро своего бегства стоял на несколько метров ближе к шоссе, на котором разорвалась бомба. И все же случаю остается лишь небольшое пространство действия; он, конечно, может решить, отправить человека в плен или на смерть — в массовой судьбе он должен его оставить. Ничего не может он изменить и в том, что человек всегда будет пытаться повернуть судьбу, особенно если она, как кажется, не оставляет ему иного выбора, кроме как между смертью и пленом. Но, борясь против судьбы, человек не свободен. Человек вообще никогда не бывает свободен, разве что в те мгновенья, когда позволяет себе выпасть из судьбы. Иногда он бывает захвачен такими мгновеньями врасплох. Когда итальянец и я в момент взрыва бомбы от неожиданности остались стоять, вместо того чтобы броситься на землю, к нам, в ожидании осколков, которые вонзятся в наши виски, пришла свобода. После этого мы были бы мертвы, лежали бы, зарывшись лицом в клочок земли. Но, опережая осколки, в нас проникла бы секунда, когда мы отдались бы Богу и Ничто.