Занзибар, или Последняя причина - [147]

— Но впереди ведь, наверно, есть достаточно и немецких войск, — спросил я, желая прозондировать обстановку. — Не видели ли вы случайно мою часть?

— Самокатчики? — переспросил фельдфебель и недоверчиво посмотрел на мой велосипед. Да, пару бедолаг, сбившихся с пути, он там — снова неуверенный жест, указывающий направление, — видел. Но это почти и все, кроме них, никого вблизи от врага нет.

— Поторопись, приятель, — ухмыльнулся он, — смотри не опоздай, когда противник схапает твою команду.

— Да обойдется как-нибудь, — ответил я.

Он рассмеялся во весь рот каким-то невыразительным смехом и пошел дальше.

Некоторое время шоссе еще пролегало среди полей, потом пейзаж стал более изощренным, и дорога пошла то вверх, то вниз. Из холмов все больше выступали скалы, образованные из светлого пористого камня, в котором открывались входы в пещеры. Перед одной из таких пещер стоял на посту украинец, рассказавший мне на ломаном немецком, что внутри скалы расположены большие склады оружия.

Пейзаж становился все романтичнее, а день постепенно клонился к вечеру. Впервые за много суток небо заволокло облаками, и при этой мрачной погоде, под налетевшими ударами ветра хорошо было идти. За одним из поворотов прямо в долине вдруг открылись дома городка Вейано. Я остановился и внимательно поглядел вниз. «Надеюсь, там нет никого из нашего эскадрона», — подумал я.

В сумерках Вейано казался совершенно заброшенным. Ни из одной трубы над плоскими, серыми черепичными крышами не вился дымок. Я увидел, что несколько домов повреждено бомбами. В конце концов я решился и вошел в городок.

Дома были высокие, серые и заброшенные и, как дома всех маленьких итальянских городов, сложены из беспорядочно вырубленного тесаного камня. Я шел по узким улочкам, не слыша ничего, кроме звука собственных шагов и постукиванья велосипедных колес. Я остановился и подумал: в этих домах я мог бы остаться и ждать, пока придут американцы, в домах, в которых есть, наверное, постели, комнаты, уголки, чтобы спрятаться и ждать. Я нерешительно подошел к дверям одного из домов. Внутри было темно и затхло, пахло соломой, холодным камнем и нечистотами. И стояла пугающая тишина. Наверх вела лестница из холодных, серых каменных плит. У стены стояла лопата. Я повернулся и вышел на улицу. В темных, лишившихся стекол оконных проемах неподвижно висели веревки, на которых обычно развешивают рубахи или кукурузные початки.

Среди мрачных, принадлежавших крысам и мародерам домов Вейано, не суливших безопасности, я подумал о Боге и о Ничто.

Эти дома уже не сулят безопасности, потому что в них уже не живет свобода, разве что свобода для крыс и мародеров. Только в виде развалин дома возвращаются на свободу.

Свобода живет в глухих, диких местах.

Я люблю забираться в глухие, дикие места. Я имею в виду береговую линию мелководного моря у Кампена, вздымающиеся дюны, за которыми заявляет о себе грохотом октябрьский прибой, я имею в виду скалы мыса Финисгерре, долину реки Тет в ее верховье в Восточных Пиренеях, цапель Камарга, клены у подножья Лалидерских стен, овечьи стада на Мон-де-Люр, покореженные огнем леса на гряде Шнее-Эйфеля, солоноватую воду устья Миссисипи с застывшими стаями пеликанов по берегам, обширные леса Нью-Хэмпшира и Мэна. Я имею в виду и те кварталы очень больших городов, напоминающие джунгли, как, например, в Риме, в городских районах по обе стороны Корзо (барочные церкви и фонтаны цветут там, словно орхидеи), в Гамбургском порту, в Париже на левом берегу Сены и на Монмартре. Однажды в декабрьский предполуденный час я увидел Плас-дю-Тертр как серую упрятанную в лесу прогалину. Она спала и видела сон — сон в первобытных фиолетовых тонах.

Как тогда под вечер в Вейано, я люблю уходить прочь от домов в глухие и дикие места, потому что только там я могу быть наедине с Богом или с Ничто.

Свобода — это пребывание наедине с Богом или с Ничто.

Я не знаю точно, есть ли Бог. Но мне кажется весьма абсурдным предполагать, что его нет.

Если бы его не было, вместо него было бы Ничто. Представьте себе: Ничто. Оно было бы чем-то столь же святым, как Бог. Оно было бы таким же необычайным и столь же необычайно обязывающим, как Бог. Бог вошел бы в Ничто и сделал бы его божественным. Ничто стадо бы Богом.

Уже сегодня в мыслях людей, которые думают о Ничто, Бог и Ничто идентичны. Все мыслители, приверженные Ничто, — религиозные мыслители.

Как я уже говорил, тогда я не думал о присяге. Но смутно сознавал, что никакая присяга не может встать между Богом и мной.

(Признаю, что и в сообществе верующих можно говорить с Богом. Но такого сообщества больше не было. Церковь стала пустым домом, и чтобы встретить Бога, надо было уйти прочь от домов в дикие, глухие места. Разумеется, я не имею при этом в виду, что Богу надо молиться в лесу. Я не фанатик природы. Я подразумеваю совершаемые в одиночестве прогулки в джунгли Бога, от которых верующего не может освободить и живая церковь.)

Я был непосредственен с Богом. Как все люди, я обладал вечным правом человека: протестовать против всего, что норовило втиснуться между Богом и мной. Меня всегда наполнял дух старых революционеров-протестантов, бывших моими предками.