Замыкающий - [99]

Что-то бубнили по громкоговорителям, но он не слушал.

– Вот навязался-то! Пойдем. – Она закинула на спину рюкзак и взяла его за руку.

Автобус на Иркутск уже готов был к отходу, и из салона выходила проверяющая билеты.

– Слышь, милок, возьми дедку. – Женщина толкала его в автобус.

– Билет пусть покажет.

– Ну, какой билет, какой билет? Дед к сыну едет!

– Ну все, проехали! Выходи, дед.

– Ты человек или кто. – Женщина подпирала Эдуарда Аркадьевича плечом в дверях, а шофер вытеснял своим плечом.

– Их здесь вся Лена, таких дедов… Все без пенсии… Не перевозить.

– Да на, на тебе, подавись. – Она сунула в карман шофера пятидесятку, и тот ослабил натиск.

Эдуард Аркадьевич ехал с комфортом на первом сиденье, смотрел в окно на прозрачные леса и думал об этой женщине с умилением. Ему даже показалось, что он встречался с нею по жизни… Она, несомненно, образованна. Он мог встретить ее в тех турпоходах… Или в политехническом… Сколько там было лиц, женщин… Он сидел в первых рядах и видел Женю и Андрея, и Беллочку, и Окуджаву… Он слышал его дребезжащий магический голос и молодое, единое, бьющееся сердце зала. О, этот огонь в жилах! И желание сгореть в этом огне… общем, и сцепление рук, локтей… И Мефистофельский профиль Булата над всем этим. Дыхание прогресса… Он помнит его. Ивану, с его печкой, ничего такого не понять. Он всегда будет враг прогресса – с печкой… Нужно отодрать его от печи, чтобы он стал человеком… Это прозрение наполнило его гордостью. «Не такой уж я дед, – думал он…» И чем дальше он отъезжал от Лены, тем больше понимал, что сделал правильно. «Словно кто-то подтолкнул меня… Да-да…»

* * *

Иркутск встретил холодным октябрьским дождем. Был вечер, и Эдуард Аркадьевич не узнал своего города. Он жил много лет в этом городе и не забыл его, но не узнал. И не то чтобы город расстроился. Он стал чуждым, базарным, со множеством нерусских лиц, каких-то неприютных киосков. И это смешение китайских, кавказских типов с серостью нагроможденных кварталов, смрадный дух торговли везде и какая-то притаенность и тяжесть в русском лице – все это бросилось в глаза. «Научил меня Ванька», – усмехнулся он и грустно натянул берет на уши. На развилке дорог у рынка в нерешительности остановился. Собственно, выбор у него невелик. Бывшая семья… «А почему бывшая? – подумал он. – Не такая уж бывшая! Ведь не может быть бывшим сын или внук… Да и Софья…»

Дверь открыл сын. Он встал на пороге, сутуловатый, уже полнеющий, массивная голова впроседь, плотные рачьи материнские глаза подслеповато мигали под квадратными роговыми очками. Он, видимо, не узнавал отца. Во всяком случае, молчал. Эдуард Аркадьевич смотрел на него, удивляясь тому, что вот этот грузно осевший мужик и есть тот когда-то светлый мальчик, которого он носил на руках, а потом таскал с собою в турпоходы. Он не видел его лет десять. За эти годы сын полностью распрощался с молодостью и смирился с жизнью.

– Бобби, – наконец выговорил Эдуард Аркадьевич, – сынок, – и закашлялся.

Сын все так же ошалело молчал, потом отступил в глубь квартиры, и Эдуард Аркадьевич вошел в прихожую.

– Кто там, Боря? – услышал Эдуард Аркадьевич голос Софьи.

– Отец! – сказал Борис.

В квартире установилась абсолютная тишина. В прихожую вышла невестка. Эдуард Аркадьевич с трудом узнал ее. Классически глупая, она все же была когда-то очень мила и напоминала ему розового тюленя. Но сильно страдала от своей полноты, увлекаясь всевозможными диетами. Видимо, диеты сделали свое черное дело. На него смотрела костлявая дама с сожженными перекисью пегими волосами и плотно сжатым, съеденным ртом. Глаза ее горели зло и голодно. Но та неистребимая глупость не исчезла из ее когда-то наивных глаз, и он узнал ее по этому исключительному оттенку в глазах.

Эдуард Аркадьевич сжал шею в плечики в знак приветствия, и невестка затрясла своими выкрашенными кудрями. Над нею сразу появился их сын и его внук, здоровый, нескладный, с косицей и золотой цепочкой на крупной шее в кожаной жилетке на голом теле. Он с минуту таращил свои фамильные глаза навыкате, потом рявкнул басом:

– Здорово, дед! Классно выглядишь. Ба! Иди сюда!

И наконец появилась Софья. Она медленно выплывала из проема кухни. Вначале он увидел ее крупную породистую голову, литую от седин, с высокой прической, и скорбный рот, и она подняла свои тяжелые и плотные глаза.

– Эдуард, здравствуй, – тихо сказала она. И Эдуард Аркадьевич сразу ощутил всю тяжесть вины перед нею. Он глубоко вздохнул, сказал:

– Соня, я приехал… – и заплакал.

Вся семья молча смотрела на него, а он в потертом беретике, в засаленном допотопном плаще теребил грязный шарф и плакал…

Его кормили нарочито шумно и наперебой. Софья сидела напротив с отстраненным, как всегда, жертвенным лицом, незаметно собирая крошки, которые он ронял вокруг тарелки и на брюки, подстилая ему салфетки. А он тихо благодарил, ел все без разбору, не ощущая вкуса. Самого ужина он вообще не запомнил. Ночью лежа на гостевом диване, в зале, он пытался вспомнить, что ел на ужин, и не вспомнил. Помнил лицо жены, ее опущенные вниз глаза и поседевшие брови. Он нашел, что она стала с годами интереснее. Ей и полнота очень идет.