Замыкающий - [72]

Данилыч ровно сторонился Студента и на вечерний чай не пришел. Пана тоже не пришла. Она боялась, как бы эти двое не добрались до ее петуха. Коляньку Мотя в конце августа свезла в городской интернат учиться. Теперь каждую субботу ездит за ним в город.

– Царевну нашу видала, Несмеяну сосланную. На базаре… – сообщила она.

– Да что ты! – слабо ахнула Серафима.

– Яблоки у грузина выбирала. И не здоровается… Нет, думает, я ее страмить буду. А мне ей только спасибо сказать, что моего дурака Ромку не охомутала. Мужичонка с ей такой куцонький… Желтый, как цыпушка.

– Сошлися, значит, – похвалила Сима.

– Этакая птица, она еще два десятка раз слетится. Она теперь поняла жизнь, до министра дойдет. Да, вот помянете мое слово…

– А где ее муж-то?

– Дак пропал. Она тут скрутилась с цыпушкой этим. Что ты, коршуном вокруг его вилась! Пешим в Каменку они, ночью. А там на электричку. Ищи их. Город большой. Ну, он пил-пил. Побузил от пуза. Жрать нечего, а пьет. У Паны одеколон весь выпил – как мертвяк ходил… Ей-бо. А летом сел на электричку и был таков. Кому он нужен, искать-то… Кто их таких ищет. Поди, матеря-то родные отказались.

Вечером Мотя открыла семейный свой альбом и показала мне карточку новой Ромкиной жены.

– Это получшее старой будет. Еще себе на хлеб не заработал, а уж два раза женат. Пишет, привезет показать зимою. И че с им дальше будет, с кобелякой, а?

Утром ударили заморозки. Иней побил зеленоватую еще кое-где траву под заплотом. Пообсеялась за ночь, погорела листва. Подсластился морозцеватый, колкий воздух.

Мы со Студентом проследили первые стежки на белой от инея скатерке перрона. Студент был мрачен. Он не нашел, чего искал здесь, и, видимо, не понял то, что хотел понять. Я его не расспрашивала лишний раз и тоже не пыталась осознать, сон или явь случилась с ним в лунную июльскую ночь. С каждым человеком случается то, что могло случиться только с ним и что только он, и никто другой, сумеет осознать.

Холодное сияние разливалось вокруг в тонком и звучном воздухе, и может, от него стало еще пространнее на земле. Ох как много видно отсюда, с дощатого крошечного разъезда, осенней редколистной земли. Кажется, поднимись чуть повыше – и до океана увидишь все…

Мне самой иногда чудится одинокий скрытый плач в этом просторе. Обернешься, прислушаешься, увидишь вот эту сквозную родимую даль перед тобой и подумаешь, как коротка и ничтожна жизнь твоя перед нею. Одно лишь порадует: должно быть, в душе твоей что-то родственное с природой отчих мест.

И успокоит то, что до смертного часа останешься здесь, и все, что переживет эта природа за короткий твой жизненный век, переживешь и ты…

1980

Шестидесятники

…Сумерки он не любил. Матерые, по-северному пронзительные, они оцепляют деревеньку, как волки, медленно подкрадываясь к ней длинными серыми тенями, а потом броском, тайно хлынут, забивая дворы рыхлою сырою тьмою. В Егоркино всегда загораются холодным закатным заревом окна сапожниковского дома, единственного застекленного в мертвой деревне. Он стоит наособицу, на пригорке, ликом к небу и как бы вчитывается в приближающиеся с закатом небесные знаки. Эдуарду Аркадьевичу кажется, что тоску начинает источать именно этот дом, громадный, рубленный, как нахохленная птица, с коньком-клювом и со своими белыми, зловеще вспыхивающими на закате окнами, а потом уже вся деревенька, медленно враставшая во тьму, начинает тосковать своими еще живыми, незримыми глубинами, и он ощущал эту тоску физически. Иногда перед закатами Эдуард Аркадьевич слышит лай собак, крик кочетов и мычание коров. Слушает спокойно, зная, что так бывает в мертвых деревнях, но это тоже знаки тоски и сумерек.

Стоит нежный, лучистый октябрь. Земля еще цепляется за остатки тепла, как женщина на исходе своих лет поражает иногда кроткою со щербинкой нежностью. Еще не совсем разделся лес, и в полуголом березняке рыжеет осина, багрово кровянит краснотал и как-то откровенно, бесстыдно дразнят кровавым рубином гроздья рябины. В заросших желтеющих огородах по оставшимся заплотам ползет мокрица, сочная, зеленая, серым свинцом наливается полынь, и чистотел желтыми звездами прорастает сквозь крапиву. Огороды уже зарастают орешником, подростом березняка, светящегося молодой желтизною, на сгнивших крьшах алеет иван-чай, и кое-где еще дикими зарослями вырождается малина. И среди этой петушиной ярмарки суровой серебристой чернью отливает листвяк.

Осенний день короток, как вздох. И пока стоит на промытых свежих небесах крепкое осеннее солнце, пока горят леса, странную осознанную силу набирают воды незлобивой Мезени. Лопотунья в обыденности, она вдруг затихает в эти часы, как бы нарастая изнутри густым синим подшерстком, и особенная рябь сближает ее с замершим перед небесами зверенышем. Без ветра она расслабляется, спокойная, зрелая, глубокая, плывет, как пава, и Эдуарду Аркадьевичу, который часто сидит под солнышком на ее обвалистом берегу, иногда кажется, что он различает обрывки ее беседы с небесами. Странно и страшно здесь живется ему. Странна, дика и несообразна ни с какими физическими законами кажется ему природа. Эти могильные ночи, черные и косматые без луны, а если луна появляется, то ее громадность, без матовости, яркий нестерпимый блеск пугает так же, как и непроглядная тьма. С началом сумерек он все вглядывается сквозь окно в мертвые проемы мертвой деревни, и ему кажется, что не тьмою зарастает она, а самим временем, которое, как песок, зароет скоро ее, а вместе с ней и он, Эдуард Аркадьевич, останется на дне этой могилы, заживо погребенный тьмою и временем. Если, конечно, не вернется Иван. А ведь когда-нибудь так может случиться, и Иван не вернется, и Эдуард Аркадьевич останется один на один с этой чуждой ему русской деревней, брошенной на смерть так же, как и он. Знала бы о его кончине мать, думал он.