Замужество Сильвии - [20]

Я умолкла, потому что до сих пор не могу вспоминать об этой драме без слез. Я не могу даже держать у себя в комнате его портрет, ибо при взгляде на это милое лицо меня начинают преследовать упреки совести.

– Вы поймите, – сказала я Сильвии, – что я никогда не могла забыть этого урока. Я поклялась над трупом несчастного мальчика, что, коль скоро это будет зависеть от меня, ни один юноша и ни одна девушка не выйдут в свет такими несведущими, как мой бедный племянник. Я стала читать книги по этому вопросу, и одно время бала настоящим фанатиком своей идеи. Я разговаривала об этом со стариками и с молодыми; всюду, где я показывалась, я нарушала установленные запреты; правда, многих это шокировало, но зато я знала, что многим и многим я приношу пользу.

Все это, разумеется, было непостижимо для Сильвии. Какой характерный контраст по сравнению с рассказанной мною драмой представлял собой единственный случай из области венерических болезней, который был известен ей. Она рассказала мне, как познакомила свою приятельницу Гарриет Аткинсон с молодым отпрыском одной старинной и знатной семьи в Чарльстоне. После свадьбы здоровье ее подруги сразу сильно пошатнулось. Теперь она была уже настоящим инвалидом, жила в одиночестве в старой полуразрушенной усадьбе, не видя никого, кроме черных слуг, и призывала смерть, которая одна могла принести ей избавление.

– Конечно, я не знаю, но, может быть… может быть, это была та болезнь, о которой вы говорите. Никто из моих близких не решился бы сказать мне это. Впрочем, я не поручусь вам, что они сами знали что-нибудь. Случилось это перед самой моей свадьбой, и вы поймете, конечно, какое тяжелое впечатление произвело на меня такое несчастье. В это же время я случайно прочла кое-что в одном журнале, и мне пришло в голову, что… что, может быть, мой жених… что, пожалуй, кому-нибудь следовало бы расспросить его, вы понимаете…

Она умолкла, щеки ее запылали при воспоминании о бывшем волнении, к которому теперь присоединилось новое чувство. Существуют ведь болезни души, точно так же как болезни тела, и одна из них называется ложная стыдливость.

– Я понимаю, – успокоила я ее. – Вы, безусловно, имели полное право побеспокоиться об этом.

– Я попробовала заговорить об этом с тетей Вариной, затем написала дяде Базилю и попросила его написать, в свою очередь, Дугласу. Сначала он ответил отказом и решился исполнить мою просьбу лишь после того, как я пригрозила ему, что обращусь к отцу.

– Что же вы узнали?

– Что? Мой дядя написал, и Дуглас очень любезно ответил ему, что он прекрасно понимает мою тревогу, но что все в порядке, и мне нечего беспокоиться. Я никогда не думала, что стану рассказывать кому-нибудь об этом инциденте.

– Множество людей рассказывали мне подобные вещи, – ответила я, чтобы успокоить ее, затем после паузы добавила: – Но объясните мне, как вы могли связывать мысль об этой болезни с замужеством, не зная, в чем состоит суть брака?

Сильвия ответила, глядя на меня широко раскрытыми невинными глазами:

– Я понятия не имела о том, каким образом эта болезнь передается. Я думала, что ею можно заразиться через поцелуи…

Меня снова поразила мысль о том, как ужасен этот предрассудок, называемый ложной стыдливостью. Разве можно представить себе что-либо губительнее запрета, налагаемого на подобные вопросы? Здесь ставится на карту все будущее: здоровье – умственное и физическое – и само существование нации. Какой злой враг мог внушить нам, что мы чувствовали себя преступниками, когда заговариваем на эту тему?

Наша близость все увеличивалась, и наконец настал день, когда Сильвия рассказала мне о своем замужестве. Она согласилась выйти за Дугласа, потому что потеряла Франка Ширли, и сердце ее было разбито. Она не представляла себе, что сможет когда-нибудь полюбить другого человека.

Не зная, что такое брак, она без большой борьбы подчинилась уговорам семьи, имея в виду лишь ее благо. Родные говорили ей, что любовь придет потом, а Дуглас умолял дать ему возможность заслужить эту любовь. Сильвия представила себе, сколько добра она сможет сделать на деньги мужа как для своих близких, так и для тех, кого она очень неопределенно называла «бедные». И вот теперь она все больше убеждалась, что способна сделать для них лишь очень немногое.

– Я не могу назвать своего мужа скупым, – сказала она. – Напротив, стоит мне только намекнуть ему, и я немедленно получаю все, что захочу. У меня есть дома в самых разнообразных углах Америки: он дал мне carte blanche открывать счета в любом городе обоих полушарий. Если кому-нибудь из моих родных нужны деньги, я получаю их без всяких затруднений. Но если я прошу у него деньги для личных расходов, то он сейчас же спрашивает, что я буду с ними делать, и тут я натыкаюсь на каменную стену его убеждений.

Вначале столкновение с этой стеной только изумляло и огорчало Сильвию. Но с помощью Веблена и моей особы она поняла, в чем дело. Дуглас ван Тьювер тратил деньги по определенной системе: траты, которые шли на поддержание его общественного положения или усиливали престиж, мощь и славу имени ван Тьювера, делались легко и охотно. Деньги же, истраченные на всякие другие цели, считались выброшенными на ветер, а к таким расходам относилось все то, что носило идейный характер. И когда глава дома узнавал, что деньги его выбрасываются зря, он бывал недоволен.