Заморская Русь - [2]

— С правнуком тебя, матушка! — Взял ее под руку Александр Петрович.

— Это у кого родился-то? — дребезжащим голосом спросила Матрена.

Выслушала, кивнула, пожаловалась:

— Бок болит… Лежу, слышу — вода шумит, дощаник скрипит, Епифан ругается!

— Какой дощаник, мать? До Иртыша полверсты.

— Почудилось бабке Матрене, — опять прыснула Настя. — У Ивана Трофимыча кистень за кушаком клацает.

— Знак это! — строго шикнула на сноху хозяйка. Мужчины притихли, а Дарья Ивановна ласковым, почтительным голосом спросила старушку: — И чем же огорчался покойный батюшка Епифан?

— Не удержать, говорит, дощаник, все одно в море унесет, — пробормотала Матрена. И тут хрустнул брус под полатями, завыла собака во дворе.

— Господи, помилуй! — забеспокоились домочадцы. — Судьбу младенцу кличут.

В родовой чреде вольных крестьян и казаков этой семьи, державшейся за веру, землю и старину, время от времени появлялись лихие удальцы, спускавшие накопленное отцами и дедами. Таков был Епифан, дед Александра Петровича, которого в сказках и прибаутках еще помнили тобольские старики.

Говорили про него всякое и больше со смехом: будто на неметчине своими байками он чуть, было, не сманил в вольные сибирские хлебопашцы самого царя Петра-антихриста, а мужицкий князь Меншиков попал в Березов-город с его прелестных слов. Хотя доподлинно было известно, что за Иртыш Епифан не хаживал, набрел в эти места с восхода и всю свою молодую, беспутную жизнь рассказывал про Беловодную Ирию, которая сокрыта где-то в таежном урмане.

Известно было и то, что спины он не ломал, поднимая целинные земли: принял на себя выбылое пашенное тягло с готовым подворьем и поднятой землей от человека, взявшего государев подъем и ушедшего дальше к восходу. Хозяином он был плохим, не вышел даже в прожиточные люди, богатства не скопил. Оженив сына Петра и похоронив жену, уходил куда-то веснами на все лето, а, бывало, и на годы. А однажды не вернулся, пропав без вести.

Но поднялось его потомство, сплотилось в семью, приросло к земле. Внук Епифана, Александр Петрович, вышел в лучшие люди. Да вот уже младший из его сыновей, Семен, отлынивает от хозяйства, любым тягловым работам рад, готов без жребия поверстаться в тобольский полк. Частенько примечал отец, как замирал он на пашне, глядя на зарю, пускавшую по небу огненные стрелы. Остановит, бывало, коня и глядит — не наглядится. На встревоженный оклик отца однажды складно так ответил: «Покойники и те ногами на восток ложатся, у живого как пяткам не чесаться?»

Было над чем задуматься Александру Петровичу: богат был его дом, но не так крепок, каким казался соседям.

— Что, милая, на месте не стоится? — ласково взглянул он на сноху. — Сбегала бы к Андронику, сообщила. Светает уже, слава Богу.

Приходской поп прибежал в опорках, на ходу стряхивая солому с подрясника. Спросил, перенесли ли роженицу в дом, вернулся ли Филипп, старший сын Александра Петровича, отец новорожденного.

— Вчера ждали, — развел руками хозяин. — Сегодня, даст Бог, прибудет… И дитя, слава Богу, не хворое, но есть приметы дурные — крестить бы поскорей!

Расспросив, что за приметы, отец Андроник стал успокаивать домочадцев:

— Унесет их на сухой лес. На той неделе буду поминать Сысоя Великого. Знаете, что за святой? — Выпятив нечесаную бороду, поп заговорил громче, чтобы нечисти тошно стало. — Ох и силен! Покойных оживлял. Его послушника бесы как-то обольстили посулами власти, ушел, а по дороге к нему и пристал этот… Ни баба, ни мужик. Давай тискать, в лицо лезть пастью смердящей. Послушник с молитвой то к одному святому, то к другому, а бес только хохочет. Взмолился тогда он к оставленному Сысою, нечистый брык оземь, бьется в лихоманке, корчится, блеет козлом: «Против преподобного Сысоя я бессилен!»

Поп еще раз перекрестился на образа и приглушенно прошептал: — Наречем новорожденному в покровители — от всякой нечисти убережет.

— Оно хорошо бы, — почесал затылок Александр Петрович. — Да как бы, того… Не перегнуть. У свояков-то сын монашеский постриг принял…

В тот же день Филипп вернулся с ямского тягла. Высокий, широкоплечий в отца, густая мужицкая борода на молодецкой груди, бросил в угол кнут, положил поясные поклоны на образа, молча поклонился отцу с матерью и прошел в горницу взглянуть на новорожденного. Он уже знал о сыне. Привечая жену, кормившую ребенка грудью, спросил о здоровье. Уловив в ее голосе заминку, обеспокоился:

— Да все ли хорошо?

Не зная, смеяться или печалиться, она развернула пелену, обнажив ноги младенца. Филипп удивленно поднял брови и тихонько рассмеялся, погладив непомерно большую в сравнении с тельцем, розовую ступню сына:

— В прадеда Епифана, видать, бродник!

Протекли несколько лет: не самых худших из тех, что бывали в Сибири. Мимо Тобольска, по Иркутскому тракту прошли этапы запорожских казаков и литвинских гайдамаков, не желавших переписываться в крестьяне на своих Отчих землях. Затем прогнали староверов, выманенных из западных стран указом Петра III о веротерпимости, который они поняли, будто к своим, природным русским людям, оказалось — к папистам, латинянским еретикам, всякого рода выкрестам и перекрестам. А их самих, за крепость духа и верность русской старине, указом царицы-немки отправили на вечное поселение в Сибирь. Кандальные и ссыльные поселенцы, шагая по тракту, крестились на купола приходской церкви, против которой стоял крепкий дом Александра Петровича. В те годы его младший сын Семен, поверстался в казаки по чужому жребию и умчался к востоку тем же путем, что каторжные и ссыльные, только доброй волей.