Замок Персмон. Зеленые призраки. Последняя любовь - [2]

Моя покойная сестра была замужем за богатым фермером, оставившим каждому из детей, Мьет и Жаку, по сто тысяч экю. Сироты были уже совершеннолетними. Жаку было тридцать лет, Эмили — двадцать два года.

Когда я напомнил Анри этот проект, он как будто не особенно горячо за него ухватился. Он скорее опечалился, чем обрадовался, и посмотрел на мать, как бы ища в ее глазах ответ мне. Жена всегда желала этого брака, и потому я крайне удивился, когда, повинуясь взгляду сына, она заговорила с укором:

— Послушай, Шантебель, когда ты забьешь себе что-нибудь в голову, то с тобой нет никакого сладу! Неужели нельзя дать порадоваться и насладиться свободой несчастному ребенку, только что завершившему изнурительную учебу и так нуждающемуся в отдыхе? Неужели так уж необходимо сразу надеть ему на шею хомут брака?..

— Разве это хомут? — возразил я с досадой. — Разве так уж плоха супружеская жизнь? Разве его родители несчастны?

— Напротив, — живо перебил меня Анри. — Я знаю, что мы втроем составляем единое целое. И потому, если вы оба хотите, чтобы я немедленно женился, я готов, вот только…

— Позволь, хочу этого только я один, а так как я не Бог и не совмещаю в себе всей Троицы, то и говорить нечего…

— Знаешь что, Шантебель? — сказала жена. — Конечно, мы с тобой счастливы, но каждый по-своему, а поскольку и сын наш понимает счастье на свой лад, не лучше ли предоставить ему строить будущее по собственному его разумению?

— Совершенно с тобой согласен, но дело в том, что я считал его влюбленным в Мьет.

— А Мьет в меня влюблена? — спросил, не без волнения, Анри.

— Влюблена — это слово, которого нет в словаре у Мьет. Ты ее знаешь: она девушка спокойная, решительная, искренняя — настоящее олицетворение прямоты, доброты и мужества. Она очень расположена к тебе, это ясно. После меня лучший ее друг и руководитель — брат Жак, которого она любит безгранично. Мьет пойдет за того, кого выберет Жак, а ведь он — твой ближайший друг. Чего же больше?

II

— Я не мог бы желать ничего лучше, если бы… меня любили, — ответил Анри, — но, знаешь ли, отец, привязанность, на которую я считал возможным рассчитывать, с некоторых пор как-то странно охладела. Жак не ответил мне, когда я написал ему, что скоро возвращаюсь, а последние письма Эмили на редкость холодны.

— Не ты ли дал тому повод?

— Разве она жаловалась на меня?

— Мьет никогда ни на что не жалуется. Она только заметила в твоих письмах какую-то озабоченность, а когда я хотел обрадовать ее твоим скорым возвращением, она как будто растерялась. Послушай, дитя мое, скажи правду! Признайся своим старикам во всем! Я не стану осуждать тебя за развлечения, которые могут показаться предосудительными только Мьет. Мы все прошли через это, все бывшие студенты, и с какой это стати вам быть лучше нас? Но мы возвращались в родные пенаты с радостью. Может быть, в переписке с кузиной ты как-то выразил сожаление об утехах, которым не следует придавать слишком серьезного значения?

— Надеюсь, что нет, отец; я не помню выражений, но, наверное, я не так наивен, чтобы написать кузине что-нибудь, способное оправдать ледяной тон ее ответа.

— Где у тебя ее письмо?

— Сейчас принесу.

Анри вышел, а жена, слушавшая нас молча, живо заговорила:

— Друг мой, этой свадьбе не бывать, о ней и думать больше нечего!

— Почему это? С какой стати?

— С той стати, что Мьет — холодная, ограниченная деревенщина, ничего не смыслящая в требованиях изысканной жизни, связанных с определенным общественным положением. Она не способна простить даже тени заблуждения в жизни молодого человека.

— Хватит молоть чепуху! Мьет прекрасно знает обо всех глупостях, которые позволял себе ее любезный братец, пока изучал право в Париже; надеюсь, что Анри и четверти того не делал. Однако Мьет никогда не сердилась на брата; напротив, она приняла его с распростертыми объятиями, когда он вернулся два года назад совершеннейшим повесой и уж совсем не адвокатом. Она помогла ему расплатиться с долгами без единого слова упрека. Он как раз недавно вспоминал об этом и говорил, что его сестра — ангел снисходительности и великодушия, а теперь ты вдруг…

Анри вернулся с письмом, и это заставило меня умолкнуть. Письмо было отнюдь не таким холодным, как ему показалось. Эмили никогда не давала большой воли чувствам, но на сей раз в письме действительно проскальзывало какое-то странное беспокойство, чуть ли не страх.

«Дружба наша, — писала она, — неразрывна, и Вы всегда найдете во мне преданную сестру; но зачем Вы терзаете себя мыслями о браке? Если Вам нужно время подумать, то и мне оно необходимо, к тому же нас не связывают обязательства, которых нельзя было бы отменить в случае надобности».

— Заметь, — подчеркнул Анри, — она впервые обращается ко мне на «Вы».

— Наверно, ты сам виноват, — ответил я. — Послушай, скажи мне правду, влюблен ты в кузину или нет?

— Влюблен или нет?

— Ну да, влюблен ли ты в нее по-прежнему?

— Что за странный вопрос! — вмешалась жена, — Из чего это ты заключил, что он был в нее влюблен?

Анри жадно ухватился за протянутую ему руку по мощи.

— Да! — воскликнул он. — Вот именно! Можно ли назвать любовью то уважительное и братское чувство, которое Мьет внушала мне с детства? Ведь никогда ни с той, ни с другой стороны не было страсти.