Замок Персмон - [9]

— Да, если я успею к тому времени убедиться в том, что ваша падчерица действительно падшее создание и ей необходимо ваше молчание. Тогда можно будет действовать как в ее интересах, так и в ваших, потому что, как мне кажется, вы не расположены проявлять великодушие без всякой пользы для себя.

— Нет, я прежде всего мать и не пожертвую дочерью на радость врагу. Но вы упомянули об опекунских отчетах. Разве она имеет право потребовать строгого отчета?

— Конечно, и поскольку она воспитывалась в монастыре, то очень легко будет определить, сколько денег вы истратили на ее воспитание и содержание. Цифра не будет велика, а если я не ошибаюсь, то доходы с имения де Нив около тридцати пяти — сорока тысяч франков в год!

— Это слишком много!

— Ну, допустим, тридцать тысяч. Вы уже десять лет получаете этот доход, — сколько всего выйдет?

— Вы правы, если она заставит меня возвратить этот капитал, я буду совершенно разорена. Муж не оставил мне и ста тысяч деньгами.

— Но если за прежнее время у вас ничего не потребуют и если, как я думаю, вы сумели кое-что отложить то вы ни в чем не будете нуждаться, графиня. Вы слывете особой расчетливой и бережливой. Вы образованы, талантливы, вы будете сами воспитывать дочь и научите ее обходиться без роскоши или добывать ее себе трудом. В любом случае вы можете рассчитывать на независимость и достаток. Зачем же ставить свою жизнь в зависимость от превратностей процесса, который не сделает вам чести и обойдется очень дорого? Невероятно трудно добиться изоляции от общества личности, даже если она куда больше помешана, чем, как мне кажется, помешана Мари де Нив.

— Я подумаю, — отвечала графиня, — обещаю вам подумать. Благодарю вас за внимание, которым вы меня удостоили, и простите, что заставила вас потерять столько времени.

Я проводил ее до экипажа, и она уехала в поместье де Нив, в пяти милях от Риома, по Клермонской дороге. Я заметил, кстати, что лошади, поразившие мою жену, были старыми клячами, а ливреи лакеев весьма потерты. По-видимому, эта женщина ничем не жертвовала ради любви к роскоши.

Жена и сын ждали меня к завтраку.

— Я не стану завтракать, — сказал я, — проглочу только чашку кофе, пока запрягают Биби, и не вернусь раньше трех или четырех часов.

Распоряжаясь таким образом, я украдкой поглядывал на сына. Лицо его за ночь сильно изменилось.

— Хорошо ли ты выспался? — спросил я.

— Как нельзя лучше. Я с наслаждением оказался в своей милой комнате, в мягкой постели.

— А что ты думаешь делать до обеда?

— Поеду с тобой, если я тебе не помешаю.

— Помешаешь, скажу откровенно. Надеюсь, что в первый и в последний раз. И даже… прошу тебя никуда не уходить, я могу вернуться скоро, и ты сразу же мне понадобишься.

— Отец! Ты едешь к Эмили? Умоляю тебя, не расспрашивай ее и не говори ей про меня. Мне было бы больно снова сойтись с ней после того, как она мне изменила. Я пришел к убеждению, что не только не люблю ее сейчас, но и никогда прежде серьезно не любил.

Я вовсе не к Эмили. Я еду по делу одного клиента. Ни слова об Эмили при матери…

Жена принесла мне чашку кофе. Попивая его, я убеждал Анри осмотреть старый замок и выбрать место, наиболее подходящее для охоты. Он обещал заняться этим, а я один сел в маленький кабриолет. Я не хотел иметь при себе свидетелей.

Я поехал сперва по дороге в Риом, как будто направился в город, но потом свернул влево, по песчаному и тенистому проселку, в Шангус.

Поскольку, давая свои советы, непременно нужно принимать в расчет характер и темперамент личности, даже в большей степени, чем факты и положение дел, я мысленно перебирал в уме прошлое своего племянника, Жака Ормонда, его качества и недостатки. Сын моей сестры, первой красавицы края, Жак был самым очаровательным мальчиком в мире, и поскольку доброта соединялась в нем с силой, мы его обожали; но это беда — быть красивым и постоянно слышать похвалы своей красоте. Жак часто ленился, а подрастая, становился фатом. Ну разве не счастье в том возрасте, когда все мечты — о любви, встречать сладостное волнение и более или менее откровенную симпатию в глазах всех женщин? Жака избаловал успех. Увлечения не пошатнули его физической силы Геркулеса; но духовные силы были парализованы таким рассуждением: если, не заботясь о развитии ума и сердца, я сразу же достигаю торжества, составляющего пламенную цель юности, то зачем мне тратить время и труды на образование?

И потому он не потратил ни времени, ни труда и ни чему не выучился, кроме родного языка. У него был врожденный ум и даровитость, которая позволяет легко схватывать то, что лежит на поверхности, не заботясь о том, что лежит в глубине. Он мог бойко говорить обо всем и прослыть знатоком в глазах невежд. Он вырос в деревне, хорошо знал сельское хозяйство, знал все хитрости барышников, а потому много выручал за свой скот и за плоды земли. Крестьяне считали его умником и уважительно с ним советовались. Его любили за безупречную честность с честными людьми, за простодушную и благожелательную откровенность, за неутомимую услужливость. Во всех окрестных фермах и деревнях безоговорочно признавали, что Жак-верзила умнее и красивее всех.