Замок Орла - [126]

– Наглец! – вскричал владетель Замка Орла.

– Тише! – едва слышно проговорил человек в красном, делая знак маркизу де Фекьеру.

Тот кивнул офицеру, стоявшему у двери в глубине залы.

Офицер вышел.

Почти тотчас же грянули трубы – и в зале появился разодетый паж лет пятнадцати-шестнадцати, прелестный, как девушка, в сопровождении двух горнистов, шествовавших впереди, и восьмерых охранников, следовавших за ним. На ладони вытянутой левой руки паж нес обшитую золотым галуном алую подушечку. На ней лежал конверт, отороченный красной шелковой нитью и скрепленный большой печатью.

Горнисты с охранниками остановились – только паж приблизился к сидящему и, преклонив перед ним колено, заговорил:

– Для…

Закончить, однако, он не успел.

Преподобный Маркиз прервал его и четким, громким голосом продолжал вместо него:

– Для его преосвященства монсеньора кардинала де Ришелье.

– Как! – воскликнул кардинал (ибо это действительно был он). – Вы знали?..

Маркиз нижайше поклонился.

– Да, монсеньор, – проговорил он вслед за тем.

– Кто же вам сказал?

– Никто. Но разве мне самому было трудно догадаться? Хотя слух о вашем прибытии еще не успел разлететься по нашим горам, монсеньор, тем не менее, войдя в эту залу, я ни на миг не усомнился… Да и перед кем еще, кроме вас, французские генералы стали бы склонять головы так низко?.. Впрочем, – с усмешкой прибавил священник, – разве ваше платье не свидетельствует убедительнее всего остального, что вы стоите на первой ступени церковной иерархии и что выше вас только папа и Бог?..

– Священник, – прошептал он, – поостерегись!

– Чего же, монсеньор? – спросил Маркиз.

Особое внимание, какое кардинал уделил священнику-воину, имело два объяснения. Во-первых, кардинал был премного удивлен, увидев перед собой человека выдающегося, одаренного, хотя и не думал, что такие могут быть в этих диких, суровых горах. Во-вторых, его побудило начать беседу самое честолюбие великого политического деятеля, подогретое прозорливостью Маркиза, проникшего в его мысли и догадавшегося об истинной цели его честолюбивых устремлений.

Невероятная точность суждений священника смягчила его суровый нрав… И вдруг Маркиз задел его кровоточащую рану, насмеявшись над званием министра и высочайшим церковным саном, в который Ришелье был облачен.

И если сначала искренность Маркиза внушала кардиналу уважение, то теперь она больно ранила его.

– Так чего же мне следует остерегаться, монсеньор? – переспросил священник. – Чего мне бояться? Или я не знаю, что меня ожидает смерть и ее мне никак не избежать? Да и какая разница, когда мое тело отдадут на растерзание, – чуть раньше или чуть позже? Однако сильные мира сего имеют обыкновение оказывать последнюю милость идущему на смерть. Вот и я прошу вас о последнем одолжении: позвольте мне договорить до конца! Я буду краток, монсеньор, и клянусь не кривить душой, а говорить одну только правду.

Кардинал успел прийти в себя и подавить свое первое побуждение оборвать Маркиза.

– Говорите же! – отвечал он, выражая согласие скорее жестом, нежели голосом.

– Благодарю, монсеньор, – сказал священник.

И продолжал:

– Франции нужна Франш-Конте! Но благим ли путем тщится Франция обрести и сохранить свои земли? Разве может она снискать сторонников и вызвать сочувствие у нашего народа, перекладывая на его плечи непосильное бремя нужды, страдания и прочих бедствий?.. И наша ли вина в том, что при одном лишь упоминании о французах и шведах мы, горцы, все как один испытываем ужас и отвращение? Вам угодно прибрать к рукам Франш-Конте – и вы истреляете ее народ мечом и голодом, разоряете грабежами и огнем! Даже варвары, гуны и вандалы, пытавшиеся захватить нашу землю еще во времена оные, не заходили так далеко, как вы. Спросите ваших генералов, монсеньор, что для них есть война… И они вам не скажут. Ну что же, раз они здесь – стоят перед вами и передо мной, тогда я скажу, что они понатворили, и, если они посмеют, пусть меня опровергнут.

Герцог де Лонгвиль и господа де Виллеруа и де Гебриан вышли вперед, собираясь повелительным жестом прервать речь священника.

– Монсеньор, – спросил кардинала Маркиз, – так я могу продолжить или, быть может, мне стоит молчать?

– Говорите! – снова распорядился Ришелье.

И Маркиз заговорил вновь:

– Так кто же они – бесы, извергнутые из преисподней, или люди, чада Божьи, эти генералы, ни во что не ставящие жизнь человеческую? Есть ли сердце у герцога де Лонгвиля, который сломил в 1637 году героическое сопротивление Полиньи, разграбил и сжег захваченный город и предал мечу всех жителей, тщетно простиравших руки к захватчикам, моля их о пощаде?..

Есть ли душа у этого маркиза де Виллеруа, который, поневоле сняв осаду с Салена, в ярости от постигших его неудач, нагрянул в окрестности Доля и повелел в две недели выкосить подчистую недозревшие хлеба на полях по берегам Дубса… у этого самого Виллеруа, который стер с лица земли замок Вир-Шатель в отместку за героизм полковника Сезара дю Сэкс д’Арнанса… и спалил дотла пять деревень во владениях барона, а также замки Вийет и Фретинье заодно с запасами хлеба на двадцать тысяч экю?.. Огонь и голод – вот оружие этих достославных военачальников!.. Да будут они прокляты, и пусть история пригвоздит их к позорному столбу!