Замок Орла - [119]

И капитан с Раулем покинули грот.

Железная Нога с двумя сотнями партизан уже был далеко.

Пятьдесят горцев, которым надлежало сопровождать Лакюзона, ждали своего командира с рапирами в ножнах, пистолетами за поясом и мушкетами за плечами.

Среди них находился и Гарба.

Небо было хмурым и темным. Спускавшийся с гор густой туман цеплялся за макушки елей, окутывая дымчатым саваном отдаленный силуэт Замка Орла, ощерившийся зубчатыми стенами, и превращал Илайскую долину в громадную серую, сумрачную реку.

Маленький отряд вошел в самую гущу этих тяжелых испарений, создававших, впрочем, удобное прикрытие для быстрого перехода: горцы, от первого человека до последнего, буквально растворились в плотной сизой дымке – исчезли как не бывало.

* * *

Догадки Маги оправдались. Действительно, серые, захватившие преподобного Маркиза в Шарезьерском лесу, доставили его в замок Клерво.

Однако держать под стражей одного из членов великой франш-контийской троицы было делом слишком хлопотным для сира де Боффремона, а главное – небезопасным для его репутации, ибо он еще не осмелился поднять высоко знамя измены. А посему на рассвете преподобного Маркиза вывели из каземата, где продержали всю ночь, связали ему руки за спиной и набросили черный плащ поверх его красной мантии. Вслед за тем серые, числом двадцать-тридцать человек, обступив его со всех сторон, двинулись дальше.

В пути пленник догадался, что его ведут в долину, очевидно, затем, чтобы передать французам и шведам. Маркиз прекрасно сознавал свою значимость и ту огромную роль, которую он играл в освободительной войне, так что уповать на милость и сострадание своих врагов ему не приходилось. Он понимал – ему никогда не простят того, что он, будучи одним из лидеров сопротивления, превратил Верхнюю Юру в несокрушимый оплот мятежа и служил верой и правдой великому и святому делу – борьбе за свободу!.. Он понимал: ему отомстят за кровь, пролитую со дня начала вторжения, и обращаться с ним будут не как с противником, а как с бунтарем, достойным лишь одного – смертной казни, которую обставят как праведную кару за содеянное.

Маркиз все это знал – и с непоколебимым спокойствием героя-мученика шел навстречу смерти, казавшейся ему неизбежной.

Но что для него значила смерть?.. Разве он не сделал свое дело? Разве не отдал бы с радостью последнюю каплю крови за Родину, которой посвятил всю жизнь?.. Служитель Божий и воин, разве не смотрел он смерти в лицо?.. Разве распятый Иисус, его учитель и Бог, не внушил ему, что эшафот порой бывает всего лишь оставнокой на пути с земли к Небу?

И однако же время от времени горькая печаль овладевала его душой, по телу пробегала дрожь и бледные губы шептали слова, сказанные Иисусом на горе Елеонской в страстную ночь: «Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия…»[61]

В такие мгновения он думал о несказанной радости и злобном торжестве французов и шведов, когда они увидят, как к ним в лагерь доставили в кандалах поверженного пленника, бывшего победителя, не раз повергавшего их всех в трепет.

Но мгновения эти были коротки. Маркиз скоро подавлял свои душевные смятения, и при этом солдат в его душе всякий раз уступал место служителю Божьему. Приходилось смириться, ибо все надежды были тщетны, все попытки бежать – бессмысленны. Серые знали цену своей добыче – и приглядывали за пленником пуще скряги, чахнущего над своим золотом… пуще ревнивца, не спускающего глаз со своей возлюбленной или жены.

Один лишь раз за весь путь пленнику, казалось бы, представился случай вернуть себе свободу, и случай тот едва не обернулся для него новой смертельной угрозой.

Конвой, числом, как мы уже говорили, двадцать-тридцать человек, продвигался в виду Вержского замка, принадлежавшего графу Анри де Вержу, истинному франш-контийцу, по крови и духу.

Было это в восемь часов утра. Граф отрядил своих латников проверить, что за вооруженный эскорт объявился в его владениях. Маркиз было подумал если не бежать, что было невозможно, то по крайней мере выкрикнуть свое имя и позвать на помощь. Конечно, если бы ему это удалось, завязалась бы стычка – из замка выдвинулся бы весь гарнизон и преподобного непремено освободили бы.

Но серые раскусили пленника, едва такая мысль пришла ему в голову.

Один из них подошел к нему, выхватил кинжал и, приставив клинок к его левой руке, тихо и властно прошептал:

– Хоть одно слово, хоть один крик – и вы труп!

Маркиз невольно вздрогнул. Серый – то ли он не понял этого движения, то ли хотел подтвердить свою угрозу, – серый тоже дернулся.

Лезвие кинжала вонзилось преподобному в руку на два дюйма – из раны хлынула кровь.

– Вы делаете мне больно… – с мягкой, смиренной улыбкой заметил Маркиз.

Обидчик, понятно, устыдился своей подлой грубости и выдернул кинжал.

Священник снова принял невозмутимый вид, и латники сеньора де Вержа, смекнув, что ведут какого-то заключенного и не желая бесцельно ввязываться в драку, повернули обратно к замку.

Путь снова был открыт.

И серые двинулись дальше, ускоряя шаг. Часов в одиннадцать сделали короткий привал – и за несколько минут до того, как пробило два пополудни, прибыли в Блетранский замок, где квартировался главный штаб французского войска. Само же войско расположилось чуть поодаль – в полулье от замка, со стороны Лон-ле-Сонье, а точнее, между Вильвье и Монморо, где замок был разрушен еще при Генрихе IV, то есть за сорок три года до описываемых нами событий.