Замок из песка - [22]

Моя фамилия ее повергла в безудержное веселье, и она рассказала уже слышанную мной историю про Толстякову. Видимо, Толстякова была местной достопримечательностью. Вероника еще что-то говорила в паузах, но я уже не слышала. Усталость разливалась по моим мышцам пронзительной, дергающей болью, кровь горячо и гулко колотилась в висках, дыхание сбивалось, а в голове ухали отбойным молотком изящные французские термины: «Ас-са-мбле, ас-са-мбле, ас-са-мбле, сатте, сатте»…

Домой я вернулась на негнущихся ногах, рухнула на кровать прямо поверх покрывала и тут же завыла от судороги, стянувшей левую голень. Никитина, присевшая на край моей постели, сочувственно вздохнула:

— Бедная ты, бедная, зеленая и бледная… Не слишком ли много жертв из-за мужика? Да, по-моему, будь Лешенька хоть самым распрекрасным мужчиной в мире, все равно не стоит он таких мук!

— При чем тут Лешенька? — поморщилась я, энергично растирая ногу и поскрипывая зубами.

— Ничего себе! Уже и Лешенька ни при чем! Ну, конечно, главное ведь — высокое искусство балета!

Мысль, столь прямолинейно и ехидно высказанная Лариской, показалась мне просто кощунственной.

— Да нет, при чем он, конечно, при чем! Просто и балет сам по себе — это тоже важно, я ведь с детства танцевать мечтала. Думала, не получится уже, а тут вдруг такое…

Я оправдывалась, а Никитина смотрела на меня насмешливо и немного жалостливо. И, похоже, ей очень хотелось выразительно покрутить пальцем у виска.

Ночь прошла ужасно. Мне снились бесчисленные балерины в прозрачных белых «шопеновках», рваные «балетки» с чужой фамилией на подошве. В бредовых видениях мелькал пьяный Полевщиков и Наталья Леонидовна с яростным ведьмачьим оскалом. И каждые десять минут я просыпалась от резкой боли, пронзающей мои несчастные, совсем еще не балетные мышцы.

* * *

Решение бросить институт, естественно, прежде всего шокировало маму. Не ограничившись строгим письмом и угрожающей телеграммой, она вызвала меня на переговоры и долго кричала в трубку:

— Настенька, подумай! Подумай хорошенько! Ну что это за балет в семнадцать лет? Кого из вас сделают? В лучшем случае, кордебалетских, которые всю жизнь в самой распоследней линии стоят. Им-то, конечно, «эксперименты»! А ты жизнь себе сломаешь. Опомнишься в тридцать лет — и нет ничего: ни профессии, ни работы, сплошные несбывшиеся надежды и разочарования… Ну, балет, балет! Это хорошо, я понимаю. Но его ведь можно просто любить, не надо лезть туда, где все равно останешься посредственностью! Ну, не получилось у тебя в детстве, так что ж теперь? Не судьба…

Я стояла в душной телефонной кабинке, потирала колено, перетянутое эластичным бинтом, и равнодушно соглашалась: «Да… Да… Да». А когда мама спрашивала: «Вернешься в институт?», по-ослиному упрямо отвечала: «Нет!»

В конце концов мамуля все-таки устало согласилась: «Бог с тобой, учись», и пообещала выслать деньги.

Кстати, ее мнение по поводу экспериментального класса разделяли еще очень и очень многие. В училище нас за глаза называли «старыми кобылками». И если этого «гордого» звания удостаивались даже мои четырнадцатилетние одноклассницы, что же тогда было говорить обо мне! Правда, здоровый скепсис в отношении нас граничил с обыкновенной злобностью. Кто-то имел конкретный зуб на нашего Гошу, и по училищу гуляла гадкая сплетня. Поговаривали, что экспериментальный класс ни педагогически, ни медицински — вообще никак не оправдан. Что создали его на голых эмоциях с одной-единственной целью — дать работу престарелому Полевщикову. Из обычных преподавателей его, дескать, уволили за пьянство, а нашу «богадельню» организовали по приказу старшего сына, работающего в областном комитете по культуре. И в самом деле, не идти же заслуженному, но уже немощному папочке преподавать танцы во Дворце пионеров?

Когда я однажды спросила у одной из девочек, почему «класс» у нас ведет мужчина, а не женщина, как у всех остальных, «нормальных», на меня посмотрели выразительно и насмешливо. А потом с серьезной миной и крайне ироничным подтекстом объяснили: «Мужчинам свойственна особая педагогическая чуткость. Они не могут навязать ученицам свой стиль исполнения и поэтому способствуют максимальному выявлению индивидуальности». В общем, над Гошей, конечно, подсмеивались, но все равно любили. В учебные часы он был крайне жестким и требовательным преподавателем, а в остальное время — милейшим и любезнейшим человеком.

Жить я продолжала в общежитии и выписываться, естественно, не собиралась. Изображала для комендантши напряженную учебу и потихоньку бегала на занятия в хореографическое. Мышцы мои набирали форму медленно, зато вес падал стремительно. Никитина ехидно говорила, что теперь я напоминаю вяленую кильку или воблу. Сначала мне казалось, что обстоятельство это радует ее в связи с Сашенькой Ледовским. Ведь чем страшнее делалась я, тем меньшую опасность представляла в качестве соперницы. Но неожиданно выяснилось, что у Лариски уже новое увлечение. Черноволосый, похожий на татарина Женя Пономарев работал программистом в частной конторе при институте. Чем уж он очаровал Никитину, было непонятно, но она только о нем и твердила. Сладко замирая, говорила, что Женечка похож на Чингачгука и Паганини одновременно, что он потрясающе остроумный и восхитительно мужественный.