Заметки вашего современника. Том 1. 1953-1970 - [18]

* * *

Понял тривиальную истину: в литературе просто — это очень сложно.

* * *

Умный, добрый и чуткий. Как академик в научно-фантастическом романе.

* * *

Сегодня первый раз в жизни был с Эриком[26] в Кремле.

Впрочем, не первый раз. Какой-то очень дальний наш родственник был кремлёвским начальником, кажется, комендантом Кремля. И я с родителями был в Кремле до войны. Но я был совсем маленький и помню только, что въезжали мы в Кремль через Спасские ворота. Коменданта в 1937-м расстреляли, а жену его — Лидию Фёдоровну Ткалун (она-то и была какой-то дальней роднёй мамы) — посадили на 18 лет. Она дожила до освобождения, мы к ней ездили в Мееровский проезд. Помню, у неё были переломаны все пальцы на руках. Она рассказывала, что они с Васей (мужем) жили на одной площадке с Орджоникидзе. Она услышала выстрел, прибежала в квартиру Серго и увидела его лежащим в кабинете, мёртвого. Я помню, что её рассказ произвёл на меня большое впечатление, потому что тогда никто не знал, что Орджоникидзе застрелился.

26.1.56

* * *

Будь в США Царь-пушка, в её стволе непременно жила бы какая-нибудь кинозвезда в рекламных целях.

* * *

Были о жизни коммуналок.

В одной квартире долго спорили, но так и не решили, кому платить за лампочки в кухне, коридоре и туалете. Лампочку в коридоре решили просто вывернуть. А в кухне и туалете у каждого будет своя лампочка, подключённая к своему счётчику. Так и сделали. Теперь, если вы пришли на кухню, а там уже кто-то готовит и уже зажёг свою лампочку, вы не можете пользоваться чужим светом и обязаны (коли вы порядочный человек!) зажечь свою лампочку. Иногда в кухне горело 4–5 лампочек, и кухня сияла, как Бродвей! Но нашёлся один вонючий умник, который этой иллюминации вдруг воспротивился. Все тогда подняли дикий крик, после чего упорствующий негодяй демонстративно приходил на кухню с горящей свечой.

В другой квартире удалось как-то решить проблему с электроэнергией. Но три сестры, старые девы, чтобы соседи не знали, как долго у них в комнате горит свет, конопатили в 8 часов вечера дверные щели старым одеялом и тогда уже не выходили из комнаты до утра. Малую нужду справляли в сосуд, со смрадом же мирились, торжествуя победу над простаками-соседями.

* * *

В райкоме комсомола: «Дайте оценку вашему поведению…»

* * *

С перепоя вставши утром с постели, имел он вид ужасный, косматый. А когда, сидя на корточках у батареи, тёр в руках заскорузлые, грязные носки, походил на доисторического человека, добывающего огонь.

* * *

Петька Мокиевский песню сочинил:

Ты живёшь в высотном доме

На двадцатом этаже.

Никого не надо кроме,

Ведь меня ты любишь же.

Если выйдет лифт из строя,

На двадцатый твой этаж

Всё ж взбегу быстрей его я

Через три ступеньки аж!

* * *

Защитил диплом. Я — инженер.

29.2.56

* * *

Всё кончается. Даже зубной порошок в коробочке соседей.

* * *

Совсем крошечная девочка, а пальчики уже в чернилах…

* * *

Рядом с кладбищем в маленьком тёмном домике помещалась мастерская памятников. Однажды в мастерскую пришёл очень худой, жёлтый какой-то человек и заказал мраморную доску с самой короткой надписью, которую только делают на досках: «Евстигнеев Николай Прокофьевич». И два года через чёрточку: рождения и смерти. Заказ пустяковый, но жёлтый этот долго не приходил за ним, так что Володька, который делал доску, подумал, что он и вовсе не придёт, и был доволен, что взял задаток.

В конце апреля, когда было совсем тепло и все работали уже на улице, заказчик пришёл. Выглядел он ещё хуже, пальто висело на нём, как на вешалке. Он сел на один из недоделанных памятников и сидел долго, разглядывая новые надгробия, уже тронутые зелёным пушком деревья за кладбищенской оградой и ярко горящие на солнце кресты церкви. Потом спросил доску. Володька принёс. Поставив её перед собой, заказчик с каким-то наивным удивлением рассматривал надпись, словно он ждал чего-то совершенно другого, так что Володька подумал, не перепутал ли он что-нибудь. Потом он поднял глаза и с тем же наивным удивлением начал разглядывать Володькино лицо, водя пальцем по золочёным буквам. Потом сказал:

— Это ведь я себе… Один я… Сын, правда… В Киеве… Бог с ним… Володька понимал, что сказать что-то нужно, но не знал, что.

— Что спешить-то… — наконец выдавил он из себя. — Это успеется… Спешить некуда…

— Да нет, спешить надо, — сказал Николай Прокофьевич. — Я доктор, я знаю…

Помолчали. Володьке очень хотелось уйти, но Евстигнеев не отдавал денег, а спросить было как-то неловко. Наконец, он сказал:

— Я плиту не возьму. Пусть у тебя постоит. И не донести мне её… А ты после уж поставь её, как надо… Деньги я принёс, и за работу тут, и за установку… А плита пусть у тебя постоит, что её таскать взад-вперёд…

Пообещав сделать всё по совести, Володька ушёл, а Евстигнеев сидел ещё долго, разглядывая доску.

* * *

Трамвай мчался вдоль чёрных бульваров, и деревья были так близко, что казалось, он сейчас налетит на одно из них и разобьётся звонко, как стакан…

* * *

Кончил вчерне повесть.

19.3.56

* * *

Первый мой трудовой день в лаборатории Петрова[27]. Академик беседовал со мной недолго, чисто формально. Я его совсем не знаю. И он меня тоже. Чувствую, что здесь мне будет трудно.