Заметки пассажира. 24 вагона с комментариями и рисунками автора - [12]

Родители жены задержались в Советске недолго. Они тосковали по родине и вернулись в Архангельск. Вновь на какое-то время появились грузди, морошка, в общем, можно было бы начинать читать с начала…

Теперь уж этого нет. Теперь уж это точно никто никогда не привезет. Купить? Не то! Не радует. Пойду, пожалуй, махну. За ваше здоровье. Счастливого пути, пассажиры!

Вагон 14. Брюссельский капкан

Это было странное время – конец 80-х. Кто во что горазд. Открывались какие-то новые, невероятные возможности – «новые горизонты» (отличный штамп). Советские художники вошли в моду. Я начал «красить» (так говорили профессионалы), именно «красить», а не писать, большие холсты, которые они же называли «лопухи». В мастерскую ко мне стали приходить покупатели. Приходили и устроители выставок. Они увозили картины в разные страны мира. Как правило, с концами. Не возвращались ни устроители, ни картины. Где вы сейчас, мои «лопухи»? Кого радуете? Кого пугаете? Чьи интерьеры украшаете? Впрочем, один интерьер я помню очень хорошо, до мелочей.

Моя бойкая, свободно говорящая на английском и французском подруга-психиатр в это время одной своей стройной ногой уже была в бизнесе. «Бильжопка, значит, так, едешь со своими картинами в Брюссель. Жить будешь там в богатом доме. Жена хозяина хочет сделать тебе выставку. Продашь картины, заработаешь… Давай собирайся!»

Бельгия! Это слово раньше я видел только на почтовых марках. Куда ты поехала, моя «крыша»? Я ведь еще не поменял рубли на разрешенные триста долларов. Я еще не купил билет на поезд. Я еще работаю психиатром в маленькой психиатрической больнице. Правда, мне положен отпуск. А в психиатрии он, между прочим, сорок восемь рабочих дней. Но это все мелочи.

И вот поздним вечером мои холсты мои нетрезвые друзья вместе с нетрезвым мной погрузили в вагон Москва – Брюссель. Холсты мои могли поместиться только в тамбуре, куда я все время бегал, волнуясь, не порезали ли их ради интереса, как у нас любят. Но поезд ехал за границу, и пассажиров это обстоятельство ко многому обязывало. Тем более что многие, как и я, ехали туда первый раз. Публика очень волновалась за вывозимые блоки сигарет и водку и боялась таможенников. Боялся их и я. А вдруг они не пустят меня в Бельгию с моими картинами, вдруг им, соотечественникам Брейгеля, они не понравятся. Но маленький и щуплый, с зализанным пробором посередине соотечественник Брейгеля заинтересовался лишь мягким пластиковым пакетом с молоком, лежащим в моем купе. Он перекладывал его из руки в руку и прижимал к уху, слушая, как там перетекает таинственная жидкость. Я объяснял ему, что это milk, но он не поверил. Пакет вскрыли, молоко вылили, а сам пакет был вывернут наружу черной внутренней поверхностью. Героин, к сожалению гоголевского таможенника, не был обнаружен, а искусство его, как я уже сказал, не интересовало. Я благополучно прибыл в Брюссель.

Хозяином трехэтажного дома в центре, где мне предстояло жить, оказался толстый бизнесмен Дюк де Тостер. Чем он зарабатывал, понять было невозможно, но можно было догадаться, с кем он сотрудничал. В день, когда я переступил порог его дома, туда как раз занесли весь тираж полного собрания сочинений Тодора Живкова, изданного этим толстым Дюком. Выход «бестселлера» совпал с отстранением его автора от бессменного руководства компартией Болгарии. Меня за мои картины Дюк презирал и называл диссидентом. Наши чувства были взаимны. Его жена, Жаклин, которая и должна была устроить выставку, была алкоголичка с большим стажем. Как только Дюк улетал на несколько дней в командировку, она выписывала молодого венгра по имени Аттила, который ее трахал. В свободное от этого занятия время он со мной ходил по брюссельским музеям и поил меня бельгийским пивом на деньги, которые ему давала Жаклин. Мы, как два представителя развалившегося соцлагеря, быстро нашли общий язык. При том, что Аттила не говорил ни на одном языке, кроме родного.

Сын моих хозяев, шестиклассник Бриан, шантажировал свою мать. Он требовал, чтобы она покупала ему машинки с дистанционным управлением, угрожая ей тем, что он расскажет папе о ее связи с Аттилой. Машинок в доме было много. В общем, те еще «их нравы». И еще у Дюка на первом этаже был свой ресторан, где большинство блюд были из гуся, а также там делали фуа-гра. В этом ресторане работал поваром француз Жан, но Дюк хотел переделать свой французский гусиный ресторан в русский. Не знал только, какой сделать интерьер. Жан ненавидел Дюка и тайком подкармливал меня фуа-гра. Так я знакомился с западным образом жизни, с французской кухней и с удовольствием наносил ущерб алкогольным запасам толстого и нечистоплотного буржуя Дюка. Благо бар у него был большой, и из каждой бутылки по чуть-чуть – незаметно. Как с хрестоматийной банкой с вареньем в детстве. Заметно, конечно, стало, но потом, за день до моего отъезда, когда я (к счастью, только я) обнаружил, что бутылки пусты. Чудес не бывает.

Все было в целом неплохо, вот только откладывалось и откладывалось открытие моей выставки. А мне уж пора было возвращаться на родину.

– А когда ты уезжаешь? – поинтересовалась как-то поддатая увядающая Жаклин. И назначила открытие выставки за день до моего отъезда.