Заметки, не нуждающиеся в сюжете - [64]

Мы окончили институт и так и не знали — кто из нас из какой семьи, разве только в самых общих чертах (кто и где работал до института — знали). Минимальное вмешательство в жизнь каждого, никаких характеристик и оценок друг друга, никаких друг к другу просьб. Никто из нас никогда не был пьян, хотя раза два в год пятеро из нас (кроме меня) хорошо в течение двух-трех дней выпивали. Выпив, играли в карты и на струнных инструментах — гитара, две мандолины, иногда — балалайка.

Ровно в 23–00 ложились спать, если ложился хотя бы один, то он и тушил свет — и все дела: остальные должны были подчиняться. Рядом, в учебном корпусе, у нас была «чертежка», у каждого свой пульман: хочешь заниматься, гонишь проект — сиди хоть всю ночь. Я ночами никогда не сидел, но и учился, пожалуй, послабее всех в нашей комнате. Я уже тогда что-то писал и публиковал («Омский альманах», помню рассказ «Домой», «В лесу», еще что-то), а еще любил театр — мы с Любой ходили в облдрамтеатр. (Шесть км туда, шесть — обратно пешочком — транспорта не было.)

Не скажу, что наше общежитие было монашеским, нет.

На нашем же курсе, только не в нашей (№ 16), а в другой (№ 17) группе учились Андрей Дв. и Тася Ч. Нельзя было заметить между ними хоть какой-то взаимной симпатии, но раза два-три в год они закрывались на весь вечер то ли в той комнате, где жил Андрей, то ли в Тасиной, и все прочее население этой комнаты (человек шесть) уныло бродило по коридору: «Занято… И скоро ли они там кончат?»

Бывало, кто-то выставлял перед дверями «занятой» комнаты фонарик с красным светом.

Однако и эти случаи проходили как бы незамеченными, никто их не обсуждал, никто не упрекал ни Андрея, ни Тасю, все были заняты учебой, все комнаты старались еще и больше, чем наша, наша была самой способной, вот мы и ложились спать в 23–00, другие не могли себе этого позволить, сидели и зубрили по ночам.

В комнате нашей были дежурства; когда привозили дрова, за дровами бежали все, кто был в наличии, дрова «складировали» под кроватями, дежурный топил печь. В общем-то, было тепло, теплее всего — на нашем третьем, верхнем этаже. Мы очень хорошо (гораздо больше наших доцентов) зарабатывали на практиках, была у нас и «комнатная» собственность: энциклопедия Брокгауза и Эфрона, патефон с набором пластинок, фотоаппарат, струнные инструменты. Покупали в складчину. Когда закончили учебу, разыграли имущество по жребию. Мне достался патефон.

Я сказал бы — настоящая мужская дружба, мужское поведение, весьма уважительное отношение друг к другу. В комнате нашей жили два брата Жихаревых из Смоленской области, старший — Михаил, младший — Анисим. Они оба окончили техникум в Ташкенте, где преподавал их старший брат, видный инженер-гидротехник. Анисим был очень способным, быстрым в проектировании, на лекции он приходил с техникумовским конспектом, и, если наши доценты в чем-то путались, он их поправлял:

— Не так. Надо вот так!

Доцент К.М. Голубенцев, большой дилетант, пожилой уже (строительная механика, сопромат) — тот не стеснялся, спрашивал на лекции:

— Так я говорю, Анисим Андреевич?

— Правильно, правильно! — подтверждал Анисим. Или: — Не туда пошли, К.М.!

Так вот, Анисим вступил в комсомол. Никто из нас ни слова не сказал по этому поводу, но некое замешательство, помню, было, и Анисим это чувствовал (и делал вид, что не чувствует). Это, кажется, единственный случай некоего недоумения, других не помню.

Мы этот поступок не осуждали, не обсуждали. Политического смысла он для нас не имел, мы были вне политики, как бы даже и не замечали ни Сталина, ни «врагов народа» — процессы-то шли один за другим, репрессии, высылки, но наш институт они почти полностью обходили. Анисим тоже был аполитичен, тем более его поступок не мог означать ничего, кроме карьеризма.

Вот и вспомнил… Будто бы и ничего, а ведь как много! Берется оно откуда-то — самовоспитание, житейская самошкола. Мы окончили институт, стали инженерами, а еще кончили и эту школу.

Живу не в своей жизни. В чьей-то чужой, не знаю, в чьей. Я о такой и представления не имел, только по отрывочным слухам. О ГУЛАГе и то больше наслышан и начитан, хотя, конечно, знаю: ГУЛАГ — еще хуже, значительно хуже. Никогда не был администратором, не увольнял, не принимал, никому не назначал жалований и плохо, совсем плохо представляю себе, что такое дебeт, а что — кредит.

Помню, правда, что мой отец (мне лет десять-двенадцать) решил из канцеляриста, из продавца книжного магазина стать счетоводом (вот заживем-то), и я бегал по букинистам, по библиотекам, искал для него «Бухгалтерию» Вейсмана. Нашел. Отец изучил Вейсмана и стал счетоводом. Не надолго. Года на полтора. На большее его не хватило — ушел снова в книжный магазин.

А мне вот на старости лет выпало. Жуть! Счета, банковские операции, куда-то деньги сдаем, куда-то платим, где-то, у кого-то я их выпрашиваю. Кто-то предлагает мне купить «НМ», кто-то куда-то вложить наши деньги.

Филимонов — спец! А мы прогорели!

Бухгалтер (ставка в полтора раза больше моей), симпатичная девочка, хочет — приходит на работу, хочет — нет, приходя, что-то мне объясняет, не знаю, что. Но главное, я не могу уяснить себе порядка вещей вокруг — порядка нет, его нет и во мне самом, в моем психическом состоянии. Вот сейчас пишу — где? В очереди, в поликлинике. В редакции не попишешь, там утро начинается только с неприятностей. Излагать их — будет еще неприятнее. Вот когда я чувствую неуместность своих восьмидесяти лет — в 90-е годы в России восемьдесят совсем неуместны, парадокс какой-то, больше ничего, несчастный случай, тем более что голова-то ведь на месте, с ней несчастного случая все еще не случилось.