Заметки, не нуждающиеся в сюжете - [10]

Г.У. Медведев напечатал у нас еще и несколько рассказов (с фантазией) на ту же тему. Не ахти, но нам хотелось, чтобы это имя не сразу исчезло со страниц «НМ». Так же, как это было с экономистами Н.Шмелевым, В.Селюниным и многими другими.

Н.Шмелев плакал (ничуть не преувеличиваю), когда мы напечатали его статью, но рассказы он дал нам худенькие, мы их не приняли.

А.С. Ципко не верил мне, что его доклад в Риме (где мы вместе были на конференции) «НМ» доведет до статьи и напечатает, зато как он был требователен и нетерпелив, когда вопрос стоял уже о том, в какой номер эту статью ставить! И почему этот номер (с его-то статьей!) вдруг задерживается в производстве?

Заодно уж и такой случай. На той же конференции выступал министр иностранных дел Италии. Я попросил у него текст на предмет перевода и публикации. Он обрадовался: «Завтра же текст будет у вас в руках».

Ни завтра, ни послезавтра. Мы уехали… Месяца через полтора он этот текст прислал через итальянское посольство, и сколько же было оттуда звонков — когда публикация?

Но публикации уже не могло быть: доклад чисто политический, он безнадежно устарел.

Не будучи редактором, я не имел представления об этой стороне дела, об отношениях «автор — редакция», не знал ее. Но вот — узнал. Тоже полезно. Мой собственный опыт автора, в частности, в отношениях с Твардовским, меня ничему не научил, хотя он и говаривал мне: «Ох, тяжко, ох, тяжко мне! С десяток авторов — это люди, а остальные? Об остальных лучше и не говорить!»

7. VIII.92

Цензура военная. Она связана с публикацией повести Сергея Каледина «Стройбат».

И в этой истории, в этой пьесе, играет сам автор — писатель Каледин, человеческий тип, от которого я отчужден полностью. Он меня использует на 150 процентов, а я его — ни на йоту.

Я это прекрасно понимаю, злюсь и негодую, он со мной играет, его игра — тоже его творчество, он одно без другого и не представляет.

То, что для меня хамство, для него норма, повседневность и безусловные права человека. Отними у него хамство, он почувствует себя человеком бесправным, беззащитным и даже — не человеком.

Я не ему уступаю, а интересам журнала — это он схватывает моментально, этим и пользуется.

Не помню, какое учебное заведение он кончил, думаю, он и сам не помнит, поскольку это не имеет для него ни малейшего практического значения, потом он служил в стройбате, потом вел образ жизни бомжа, хотя и работающего. Парень — косая сажень в плечах, бородат и басовит.

Каледин попал в бригаду могильщиков и написал повесть «Смиренное кладбище», одно из первых новых, раскованных произведений литературы перестроечного времени. Когда мы ее печатали, было впечатление серьезного открытия, но было и жутко — страшная вещь! В то время страшных было еще мало, очень мало.

Читательская почта была двух цветов — белого и черного, но резонанс все-таки оказался значительно меньше ожидаемого: жизнь опережала литературу своими ежедневными, ежечасными открытиями, журнал не мог угнаться за газетами.

За «Кладбищем» последовал «Стройбат» — пожалуй, еще более суровая, жестокая вещь.

И если по «Кладбищу» мы имели дела с Главлитом, трудные, но не так чтобы очень, то тут возникла военная цензура.

В моем кабинете стали появляться полковники и генералы, в том числе и очень высокие, вести со мной беседы.

Для кого-то это будет неожиданностью, но я без колебаний скажу: это были самые вежливые, самые тактичные и выдержанные люди из тех, с кем мне приходилось сталкиваться по цензурным делам. Не сравнить с цековским В.А. Медведевым.

Чаще срывался я, чем они, генералы, они вообще не срывались. Если не считать телефонных, то на очных переговорах дело пришлось иметь прежде всего с генерал-лейтенантом Стефановским, зам. начальника Политуправления Советской Армии. Во всяком случае, он запомнился мне больше других.

Мне даже неудобно говорить об этом, но отнюдь не я перед ним, а он передо мной выступал в роли просителя: я не могу вам приказать, но прошу понять…

А понимать было чего: мы, редакция, наносили по армии удар огромной силы. Наши беседы невольно переходили на рассуждения о дедовщине, о чрезмерной секретности, о перерождении армии, о ее невероятных размерах и расходах, и все это — в связи с повестью «Стройбат».

Стефановский говорил:

— Все так. Ну давайте все это в одночасье разрушим и останемся без армии!

Я:

— А что это за армия, которая боится какой-то повестушки?

Стефановский:

— Ну если бы мы уж так боялись, мы могли бы запретить публикацию повести — и все тут.

— И получить всемирный скандал?

— Пережили бы… Не такое переживали.

— Через полгода пресса все равно прорвется в ваши крепости, а дело с запретом повести «Стройбат» значительно ухудшит ваше положение.

Примерно в таком вот духе мы объяснялись: я объяснял, что лучше, а что хуже для него, для армии, он — что лучше, что хуже для меня, для журнала и прессы: не дай Бог журнал исполнит какую-то неблагородную роль!

Так мы и расставались всякий раз.

Я:

— Будем печатать.

Стефановский:

— Еще раз прошу — взвесить все «за» и «против». Не ошибитесь!

И вот еще что: в армии-то у них тоже был раскол. Уходил Стефановский, и раздавались звонки (от полковников военной прессы):