Замерший замок и его часы - [2]

В городе, лежащем у подножия одинокого холма, в таверне под вывеской с серебряным лебедем собирались горожане — кабатчики, корабельщики, канатчики, коптильщики, каретники и прочий люд. Тут менестрель и узнал о Саралинде, самой прекрасной в мире принцессе.

— Если ты можешь обратить капли дождя в капли серебра, она твоя, — лукаво подмигнул ему кабатчик.

— Если ты можешь убить колючего Борова из Боровокола, она твоя, — усмехнулся корабельщик. — Но здесь нет ни колючего Борова, ни Боровокола, так что придется потрудиться.

— И что особенно неприятно, это месть и меч ее дядюшки, — захихикал канатчик. — Герцог раскроит тебя от темени до пят.

— Он семи футов девяти дюймов росту и ему всего двадцать восемь лет, мужчина в расцвете сил, — заржал коптильщик. — Его рука достаточно холодна, чтобы заморозить часы, достаточно сильна, чтобы задушить быка, достаточно быстра, чтобы поймать на лету ветер. Он крошит менестрелей, как сухари в бульон.

— Но наш менестрель согреет сердце герцога песней, ослепит его золотом и драгоценностями, — захохотал каретник. — Он потопчет камелии, прольет вино, притупит меч герцога и подскажет, что имя его начинается на букву «Х». В конце концов герцог воскликнет: «Возьми же Саралинду с моего благословения, о благородный принц заплат и лоскутов, о величавый всадник!»

Каретник весил двести пятьдесят два фунта, но менестрель схватил его, подбросил вверх, поймал и посадил на место. Затем расплатился с хозяином таверны и покинул компанию.

— Я видел где-то этого юношу, — размышлял корабельщик, выйдя из таверны вслед за Хингу, — но он не был тогда ни оборванцем, ни менестрелем. Надо хорошенько подумать и вспомнить, где же это происходило.

— А менестрелей он крошит, как сухари в бульон, — повторил напоследок коптильщик.

Глава 2

А за дверьми таверны на землю спустилась ночь, светила, плывя по небу, желтая луна и качала в своем роге ясную белую звезду. В мрачном замке на холме мигал фонарь, и свет его становился то сильнее, то слабее, как будто тощий герцог крался из комнаты в комнату, то приканчивая летучих мышей и пауков, то закалывая крыс.

— Ослепит герцога драгоценностями, — громко повторил менестрель слова каретника. — В этой мысли что-то есть, но что в ней есть, я не могу промыслить. — Он задавался вопросом, что его ждет: прикажет ли ему герцог превратить снег в пурпур или сделать стол из опилок, а может быть, просто располосует от темени до пят и скажет Саралинде: «Вот он валяется, этот идиот, твой последний поклонник, никому не ведомый менестрель. Я прикажу слугам скормить его гусям». Юноша вздрагивал, облитый лунным светом, и недоумевал, где у него темечко и где пяты. И еще было ему неясно, как и когда он сможет проникнуть в замок. Никто никогда не слыхал, чтобы герцоги приглашали оборванных менестрелей к своему столу, позволяли им встречаться с принцессами и давали задания.

— Надо подумать, — решил принц, — придется хорошенько подумать и что-нибудь обязательно придумается.

Час был поздний, гуляки выползали из кабачков и таверн и разбредались, пошатываясь, по домам. Ни на ком из них не было ни лохмотьев, ни заплат, а некоторые щеголяли в бархате и шелках. Город заполнился заливистым лаем сотен собак. Менестрель достал из-за спины лютню и начал напевать наивный напев, навеянный новыми, непривычными мыслями.

Гав, гав, в округе тьма собак,

Все шавки брешут на гуляк,

На тех, кто в бархате, в шелках,

Но не на тех, кто рван и наг.

Канатчик, который добрел до дому и дополз до постели, засмеялся, заслышав забавную песню, а каретник и коптильщик наморщили лбы и принялись слушать.

Наш герцог чтит гостей в шелках,

Богатых всех зовет на чай.

Но тот, кто вечно рван и наг,

Пинок покуда получай.

Тем временем горожане окружили менестреля, они хихикали и поощряли певца восхищенными возгласами.

— А оборванец-то дерзкий, ишь ты, поет песенку про герцога! — заметил важный морщинистый старик, возглавлявший толпу. Менестрель тем временем продолжал:

Собаки брешут и скулят,

Наш герцог нежно любит кошек:

Их внутренности в суп летят,

А шкурка так с перчаткой схожа.

Толпа притихла в изумлении и страхе, ведь горожане не забыли, как герцог прикончил одиннадцать рыцарей просто за то, что они слишком пристально смотрели на его руки в бархатных перчатках, сверкающие рубинами и алмазами. Испугавшись, что их застанут в опасной компании отчаянного менестреля, гуляки один за другим улизнули домой, чтобы обсудить там на досуге с женами все происшедшее. Лишь корабельщик, которому показалось, что он уже видел когда-то певца, замешкался, чтобы предостеречь юношу от грозящей ему опасности.

— Я видел тебя сияющим в славных турнирах, — обратился он к Хингу, — а может быть, сражающим рыцарей в страшном сраженье и ловко крошащим их кости. Наверное, ты сын Тристана или Ланселота, а быть может, ты Тайн или Тора?

— Я бродяга-менестрель, я куча хлама и отрепьев, — ответил Хингу и прикусил язык, чтобы не сказать лишнего.

— Даже если ты прославленный Цорн из Цорны, все равно не ускользнешь от мести и ярости герцога. Он располосует тебя от темени до пят, — добавил корабельщик и для пущей ясности прикоснулся к макушке юноши и к его ступне.