Замело тебя снегом, Россия - [2]

Константин Алексеевич даже радостно усмехнулся, так показалась ему забавной мысль привести сюда, в эту комнату, хозяйку, которая станет распоряжаться и наводить свои порядки. Сам он женат никогда не был, не пришлось, не встретил в жизни нужного человека. Все выбирал, да откладывал, а потом оказалось — поздно. И невесты были какие-то неподходящие — одна усатая разводка, очень шумная, с претензиями, жаловалась, что ее никто не понимает. Была и другая, полногрудая, сопрано. Пела в церкви и говорила, что в эмигрантских условиях нельзя сделать артистической карьеры и из-за этого у нее всегда был оскорбленный вид. Константин Алексеевич вспоминал разных женщин, которых встречал на своем пути. Встречи были случайные, недолговечные и большей частью кончались плохо, слезами и нудными разговорами об обманутых надеждах. После каждого очередного разрыва он чувствовал радостное чувство освобождения, некую форму душевного подъема, которая знакома только очень счастливым людям.

Впрочем, в последние годы никакой особенной радости от своей свободы Константин Алексеевич больше не испытывал и одиночеством тяготился. Случались дни, когда не с кем было слова сказать, только сиди и смотри в окно на прохожих. И начали возникать в голове какие-то непривычные и беспокойные мысли, связанные со старостью, с больничной койкой — никто не придет даже проведать… Должно быть и вдова эта тоже побаивается одиночества. Константин Алексеевич весь день томился, не находил себе места и все прогуливался по комнате. Раз остановился он перед зеркалом и внимательно осмотрел в нем морщинистое лицо, заросшее серой щетиной, беззубый рот и мешки под глазами. «Жених!», сказал он, и на этот раз громко засмеялся. «Как писали в старинных романах: сударыня, честь имею просить у Вас руки и сердца. А насчет уюта — не беспокойтесь, — мы к уюту привычные… Осчастливьте меня, сударыня!» И долго еще бормотал он какую-то ерунду, сам себе усмехаясь. Потом взял газету, снова внимательно перечел брачное объявление, достал не совсем свежий листок бумаги, конверт, и начал писать. Он писал длинно, старательно, и даже несколько витиевато. Говорил о том, что принес всё в жертву многострадальной России, которую замело снегом и над которой холодные ветры поют теперь панихиды. Родина его отвергла, пренебрегла кровью, пролитой им на полях сражений, но и будучи в рассеянии сущим, он не растерялся, начал новую трудовую жизнь и, так сказать, перековав меч на орало, проработал у станка, пока не вышел на пенсию. Здесь он решил особенно не распространяться, хвастать было нечем, но написал честно, что на одного хватает, а вдвоем будет трудно. Только очень замучило его одиночество и тоже хочется встретить дружескую душу, чтобы было с кем поговорить и вспомнить доброе старое время… И еще многое написал он в этом письме, но больше лирику, а о себе слишком не распространялся, всё намеками, — сама, дескать, разберется, что к чему.

К вечеру письмо было закончено. Константин Алексеевич остался им очень доволен. Дважды перечитал: написано с чувством, деликатно, никаких лишних вопросов. Однако, в конце просил сообщить имя и адрес, чтобы можно было познакомиться, потому что писать почтовому ящику 7314 трудно: получается нечто неодушевленное, а личный контакт сразу покажет, подходят ли они друг другу.

На углу был почтовый ящик, но Константин Алексеевич ему почему-то не доверял, — может быть из него и письма не каждый день вынимают? Для верности отправился он на почту — всего несколько кварталов и есть предлог для прогулки. Отправив письмо, Константин Алексеевич даже как-то помолодел, выпрямился, и на обратном пути всё приговаривал:

— Жених! Гвардия не умирает и сдается даме средних лет, любящей домашний уют, с духовными запросами.

С этого дня жизнь его приобрела новый интерес. С утра он присаживался у окна и ждал почтальона, который появлялся поздно, только в одиннадцатом часу, на ходу махал рукой и шел дальше, не останавливаясь. Письма для Константина Алексеевича не было. Дней через пять он решил, что ответа вообще не будет. Вдова получила, вероятно, множество предложений, одно лучше другого. Куда уж старику-пенсионеру с ними конкурировать! Было некоторое чувство неловкости и горечи. Напрасно, всё-таки, он писал и поставил себя в смешное положение, да еще так старался, душу изливал.

Больше к зеркалу Константин Алексеевич не подходил и бриться совсем перестал. Это был своего рода моральный протест против человеческой нечуткости. И раньше ловил он себя на желании поговорить с самим собой вслух, но боялся, что это станет привычкой и люди начнут принимать его за сумасшедшего. Поэтому, разговоры такие он избегал, но время от времени, прогуливаясь по комнате, вдруг говорил фразу, которую слышал когда-то в театре, в пьесе Островского:

— Жестокие, нынче, сударь, нравы!

Сударь, к которому он обращался, сочувственно кивал головой и тотчас подавал реплику, что-то насчет женской коварности и легкомыслия особ, любящих домашний уют. Преимущества независимой холостяцкой жизни были теперь совершенно очевидны. Они сказывались даже в мелочах, — например, можно вообще не стелить постель или питаться всухомятку, не вызывая при этом никаких разговоров и укоров, и бросать башмаки посреди комнаты, не опасаясь обвинений в неряшливости.