Залпы с берега - [44]

Все резервы для улучшения питания командование форта исчерпало. Скот в подсобном хозяйстве был забит. Оставалось только несколько лошадей — наша основная тягловая сила.

Три раза в день всех красногорцев потчевали бурой горькой жидкостью. Это был хвойный настой, введенный в наш рацион по предложению врачей. Он должен был предупредить заболевания цингой и другими болезнями, связанными с авитаминозом. Кое-кто заявлял: «Пусть сами доктора пьют это пойло, а я обойдусь, хуже не будет». Таких заставляли пить в приказном порядке. Но со временем все убедились, что настой действительно помогает, и необходимость в каком-либо нажиме тут отпала.

Как ни тяжело было с едой, но мы не забывали, что ленинградцам еще тяжелее.

Как раз в эти январские дни выписался из лазарета краснофлотец Федоров, побывавший перед тем в Ленинграде. Служил Федоров на нашей батарее наводчиком. Принадлежал он к племени людей веселых, неунывающих, сердечных. Такие обычно пользуются в коллективе всеобщей любовью.

Родом он был из Ленинграда, там у него оставалась семья. И вот однажды на форт пришла телеграмма. Соседи по квартире сообщали Федорову, что его семья находится в тяжелом состоянии. Командование решило дать бойцу пятидневный отпуск домой. Получил он отпускной билет, сухой паек да еще немного продуктов, которые удалось наскрести интендантам, и двинулся в путь.

Когда он вернулся, трудно было его узнать. Ничто не напоминало в нем былого весельчака, душу общества. Это был глубоко потрясенный, убитый горем человек. Он ни о чем не мог говорить. Лишь после десятидневного пребывания в лазарете сумел: он связно рассказать о своей побывке. Комиссар попросил Федорова выступить перед нами. Тот согласился.

Собравшиеся в клубе моряки слушали своего товарища в тягостном молчании. Каждое его слово ранило, Жгло.

— Добрался из Ораниенбаума в Кронштадт, — бесстрастным голосом ронял Федоров. — Из Кронштадта до Лисьего Носа пешком по льду. Три раза в пути попадал под обстрел. От Лисьего Носа на попутной машине доехал до города.

Когда шел по улице, по радио передали: «Район подвергается обстрелу. Движение по улицам прекратить. Населению укрыться». Постоял я немного во дворе и пошел дальше. Навстречу люди попадались — бледные, опухшие, с впалыми глазами. Все были закутаны и платки и одеяла. Видел, как некоторые падали. И больше не поднимались.

Дома застал я ужасную картину. Словами трудно передать. Водопровод не работает. Электричества нет. Дров нет. В комнате стужа. Я, в общем, вовремя пришел. Жена еще дышала. Лежала на кровати и дышала. А говорить уже не могла. Посмотрела на меня и взгляд на детей перевела. Дети на другой, кровати лежали, рядышком. Бросился к ним. Сын уже мертвый. Дочка дышит. Поднял я ее головку. Она глаза не открывает. А через несколько минут и дышать перестала.

Разбил я последний стул и протопил железную печку. Ночью на город большой авиационный налет был. Я, конечно, никуда не пошел. Сидел на кровати у жены. Думал: «Хоть бы в нас залепило, и обоих разом». К утру жена умерла.

Взял я санки у дворника, положил всех, обвязал и повез на кладбище. По пути туда много трупов попадалось. Одни накрыты были чем-либо, а другие просто так лежали. Вырыл я могилу. В полметра, не больше. И похоронил всю свою семью. И было у меня такое чувство, что самому впору с ними лечь.

Вот, товарищи, и все, — проглотив рыдание, закончил Федоров. — Назад я добрался тем же порядком. Обратно под обстрел попадал. Просто и не знаю теперь, как быть, как крепче отомстить гадам. Нет у меня теперь человеческих чувств, одна злоба к зверям. Да нет, эта погань фашистская куда хуже зверей...

Замолчав, Федоров опустился на стул. Вперед вышел Томилов.

— Большое горе у нашего товарища, — сказал он. — Утешения тут не помогут. На подлые зверства врага мы можем ответить одним: точным, метким огнем. Другого разговора с фашистами быть не может. Гитлеровские изверги варварски обстреливают Ленинград. Каждый наш удар по вражеским батареям облегчает участь ленинградцев. А чтобы бить без промаха, надо не жалеть сил для боевой подготовки, для отработки боевых нормативов, для повышения мастерства. Пусть товарищ Федоров знает, что это самая верная месть за его семью, за тысячи ленинградцев, погибших от голода и холода, от жестоких обстрелов и бомбардировок. И пусть сам товарищ Федоров даст выход своему горю в борьбе за то, чтобы каждый залп достигал цели.

Комиссар закончил свою речь. Кто-то из присутствующих крикнул:

— Не сомневайтесь, товарищ батальонный комиссар, отомстим за Федорова, будем бить гадов по-балтийски!

Люди действительно не жалели сил и в боевой работе, и в учебе. Стреляли мы не слишком часто: в среднем один раз в неделю, а то и в десять дней. Снаряды, как я уже говорил, приходилось экономить. Нам не выделяли второстепенных целей. А зимой этими главными целями были либо батареи, обстреливавшие Ленинград и находившиеся на дальности нашего огня, либо опорные пункты противника в пределах фронта, обороняемого Ижорским сектором.

Промежутки между стрельбами не были для батарейцев отдыхом. Ни на день не прекращалась у нас боевая учеба. На каждый день составлялся учебный план, нарушить который могла только боевая тревога. План предусматривал либо занятия и тренировки по специальности, либо отработку приемов наземной обороны тактические занятия, стрельбы из личного оружия. Составлял я план и для себя. Мне ведь тоже надо было учиться, вникать в тонкости сложной техники, освежать в памяти училищные знания и идти дальше, до деталей, которые не мог предусмотреть даже подробный учебный курс материальной части артиллерии.