Заложники - [48]

Инна еще шагнула.

"Ты что ли, Шура? - спросила и, убедившись, строго: - Ты что тут делаешь?" - "Да вот, видишь, сидим, разговариваем", - несколько смутившись, отвечал Саня. "Выпиваете, что ли? - Инна принюхалась, вытянула шею. - Ну да, конечно. Вином пахнет. Как вам не стыдно, в детском саду!" Она, похоже, растерялась и не знала, что делать. "Ты постой, погоди воспитывать, - уже решительней высказался Саня. - Мы тут совсем по чуть-чуть - это раз, а во-вторых, все нормально, сидим тихо, не буяним, нет что ли?" Он повернулся к студенту за поддержкой. "Ну, бормотнул Нифонтов, - абсолютно!" - и развел руками.

Ладно, ему пора, поднялся Саня, уже снова в штормовке, куда предусмотрительно была определена и пустая бутылка. Руку протянул Нифонтову: бывай! И напоследок, обернувшись от дверей, провожаемый (или выпроваживаемый) Инной, наказал: если что, пусть найдет его, Саню, а где Инка знает. И чтоб охранял получше.

Инна вышла вместе с Саней, в коридоре зазвучали их негромкие голоса, потом хлопнуло. Студент сидел, откинувшись спиной на шведскую стенку, и непонятно о чем думал. Может, и совсем не думал, а просто сидел, заторможенный. Он слышал, как Инна заперла на засов входную дверь, ее шаги, легкие, по коридору, на секунду замедлившиеся возле спортзала (или показалось?), и дальше - удаляющиеся.

x x x

Студент бредет по территории объекта, осматривает со всех сторон. Чтобы было лучше видно, на крыше включены несколько прожекторов, так что вблизи здания совсем светло, зато чуть дальше все теряется во мраке, особенно непроглядном после яркого света. Сейчас студент почему-то кажется себе пожилым человеком, каким-нибудь пенсионером вроде сменщика-деда. Он и идет, пошаркивая ногами об асфальт, подслеповато щурясь. Он смотрит на освещенные окна отдалившихся в темноте окружающих домов, задернутые или не задернутые занавесками, на мелькающие кое-где тени. Окон много, и ему нравится, что там еще светло, что там люди. Свет гаснет, вспыхивает, снова гаснет, снова вспыхивает. Как будто кто-то сигналит ему, подает знак. Так хотелось бы заглянуть туда, дальше, внутрь, увидеть, как люди сидят за столом на кухне или в комнате, или смотрят телевизор, или читают газету, или разговаривают, или даже, может, любят друг друга, - свет в окнах теплый, красный, желтый, зеленоватый, разный, но почти всегда уютный. Нравится ему и то, что он может так ходить и смотреть, окна успокаивают его, потому что быть одному в детском саду иногда тоскливо, особенно когда не хочется больше читать и вообще. Обычно это приходит, когда он дежурит в выходные дни - словно его выключили из жизни. У всех, можно сказать, праздник, а у него - дежурство. Если не обидно, то во всяком случае немного грустно. Чем он хуже других? Ему хочется туда, в тепло окон, которые висят в темноте как елочные гирлянды, как иллюминация. Он сходит с асфальта и ступает в темноту, на детскую площадку. Здесь он забирается, низко пригнувшись, в избушку на курьих ножках, маленький крепкий срубчик, на совесть сработанный, присаживается на узенькую скамеечку вдоль стенки. Теперь он совсем никому невидим, его как бы нет, зато сам может наблюдать окрестности сквозь дверной проем или через окошко с другой стороны. Он растворился, исчез. Но в то же время здесь, в этой избушке. Сева Нифонтов, хитрец, от всех спрятался - его одного не нашли. Может, он на дерево залез? Нет, он где-то рядом, поблизости притаился. Эй, Нифонтов, вылезай, тебя все равно заметили. Врут, вовсе и не заметили, хотят, чтобы он сам себя обнаружил. Ничего не выйдет. Он будет сидеть, пока не найдут. Или пусть сдаются. Это его крепость. Стены бревенчатые, толстые. Окошко как бойница. Не найдут.

3

Сменщик его - дед.

В буквальном смысле: маленький, морщинистый, рыжий, с круглой блестящей лысиной и шамкающий - почти гном из сказки. Литературный такой. Игнат Матвеич. На дежурство он приходит с большой хозяйственной сумкой, где, помимо всякого прочего, в том числе и одеяла, притаскивает толстенную Библию дореволюционного издания, с ятями и оторванной обложкой, а нижний правый угол, видимо, обгоревший и постепенно отшелушившийся, похож на обгрызанный мышами. Нифонтов часто застает деда, сменяя, за чтением, и тоже как-то литературно - в круглых допотопных окулярах на кончике остренького носа, то и дело сползающие. И на ухо дед туговат, зато спится ему, наверно, спокойно, думает с некоторой завистью студент, ничто не мешает - ни шум ветра, ни погрохатывание кровли, ни дребезжание стекол в рамах.

Поднимал дед глаза только тогда, когда тень Нифонтова ложилась на желтые, множество раз листанные страницы Священного Писания. И чтобы не быть слишком уж неожиданным, хотя дед к его приходу обычно бывал в полном сборе и готовности, Нифонтов всякий раз старался как-нибудь оповестить о своем приходе - кашлянуть погромче, хлопнуть посильнее дверью или произвести еще какой-нибудь сигнальный шум.

"Ага, явился, - приветствовал его дед хрипловатым, но вместе с тем высоким, дребезжащим голосом и закрывал Писание, аккуратно переложив страницы поздравительной открыткой, кажется первомайской. - Ну давай, работай, надо!" - напутствовал сочувственно. И уходил, шаркая литературными валенками или не менее литературными башмаками.