Заложники - [42]

Они же стояли как в столбняке, пораженные, куда им было уходить, если они и вышли, чтобы его проводить, как обычно, когда он уезжал куда-нибудь далеко и надолго. Попрощаться. Воспитанные. Они любили отца. Они не понимали.

Он сидел на стуле, откинувшись, прямо здесь, в прихожей. Петля галстука спущена, ворот рубашки распахнут, полы пальто стелются по паркету. Мать дрожащими пальцами капала на сахар валокордин, отец пил воду, отталкивал сахар, струйка стекала по подбородку, кровь медленно отливала от лица, принимавшего пепельный оттенок.

Может, не ехать тебе?

А он сидел, безвольно бросив руки, раздавленный, медленно приходил в себя. Наконец тяжело поднялся, весь какой-то другой, погрузневший и сдавший в последнее время. И все равно сильный, видно было, что сильный. Такого не просто сломить. Ничего, все образуется, все будет в порядке. Главное - не нервничать, не изводить себя напрасно. Держать себя в руках. Мать похрустывала сахаром, напутствуя.

И опять стояли втроем у окна, смотрели, как он садится в такси, большой, с широкими, чуть опущенными, пригорбившимися сейчас плечами. Все происшедшее десять минут назад казалось сном. Прежде чем захлопнуть дверцу, поднял лицо - к ним, вяло взмахнул рукой, не как раньше - попрощался.

Куда он тогда уезжал, что за командировка у него была, Таня так и не узнала. Когда отец вернулся, ее в городе не было. Ни ее, ни Кости. Лето было, а летом они обычно на один-два месяца отправлялись в спортивный лагерь на Черном море. Директор - хороший приятель отца, так что им там всегда было замечательно. Вернувшись же, нашли все в полном порядке: отец улыбался, тягал по утрам гири, ему звонили, он звонил, приходили опять люди, может, вот эти самые.

Но работал он уже, судя по всему, в другом месте: черная "Волга" больше не ждала его возле подъезда. По отцу, впрочем, нельзя было сказать, что он огорчен. Напротив, он казался бодрым и веселым, да и новая должность, судя по всему, его вполне устраивала, так что как будто все было нормально.

Все, однако, не все. Новое, незнакомое появилось в отце, словно что-то внутри сместилось, сникло, поддалось, видно было, что постарел, несмотря на гири, и решительности прежней тоже не было. Твердости.

В голосе неожиданно появились непривычно капризные, обидчивые нотки. Вдруг ни с того ни с сего обижался на них с Костей и, что самое невероятное, на мать. Случайного слова было достаточно, или если, например, кто его чашку любимую возьмет (Костя этим часто грешил, ему нравилось все отцовское, то и дело норовил попользоваться, пока отец не видит). Поворачивался и молча уходил к себе в кабинет, дверью хлопал. Раньше такого не было.

И в разговорах появилось новое. Таня слышала, как однажды отец говорил вечером матери, после телефонного долгого разговора с кем-то: кого угодно продаст, первым отступится, лишь бы сухим выйти из воды. И выйдет, непременно выйдет, чего бы не стоило...

Нет, по-прежнему, как бы ни хотелось, уже не было. И дома не так уютно стало, как прежде, напряженно из-за отцовских внезапных обид, а то и вспышек беспричинной ярости, особенно если кто из них долго разговаривал по телефону - последнее время постоянно ждал звонков, в а ж н ы х, выходил из себя, если телефон занимали, даже ночью вскакивал. И во сне чудилось ему, что звонят, что кому-то он нужен.

Еще не выносил, когда мешали смотреть телевизор, все эти бесконечные последние новости, которые он воспринимал крайне болезненно и подолгу не мог заснуть, взвинченный до предела. Что-то на повышенных тонах, чуть ли не крича доказывал матери, а та вовсе и не перечила ему, а только пыталась успокоить, что его, наверно, еще больше бесило.

Не хотел успокаиваться.

...В голосе говорившего прозвучала чуть ли не угроза: кто не умеет оценить их преданность делу, их опыт, тот совершает большую ошибку, очень большую! Что-то ворохнулось в горле, затяжелело, так явно, что Таня невольно оторвала взгляд от мертвой белизны лба, посмотрела на выступавшего. Очень серьезную ошибку!

Она и не поняла сначала, в чем дело, при чем тут. Увидела с изумлением - кулак, воздвигнутый в воздухе, насупленные брови, багровое мясистое лицо, гнев и негодование: кто не умеет не умеет не умеет... Как гвозди вколачивал.

И ему не додали, зло подумала. Им всем, этим крепким и солидным, ладным и внушительным, им всем не додали. Но сюда-то они зачем пришли? Проститься с отцом или просто выплеснуть обиду свою, давно копившуюся? С той самой минуты, как стало ясно, что застопорилось. Отодвигают - кого? Неужели их, и х!!! Отец только повод.

Они - имели, да и сейчас, скорей всего, имеют, вон какие самоуверенные. Но все равно им беспокойно. Не по себе. А вместе снова ощутили силу - много их. Смерть отца их сплотила.

Ее отца.

Вступило в горло, как судорогой сжало, - непримиримо, мстительно. А ведь раньше никогда т а к не думала. Вернее, не задумывалась. Или не хотела. Только все равно, значит, в ней было. Сидело. Ждало своего часа. Она их всех н е н а в и д е л а, всех, о н и отняли у нее отца! Уже тогда отняли, когда он был жив. И теперь отнимают, устроили тут - не проститься по-человечески.