Заложники - [59]

— Не твоя забота, жемайтская ведьма! Я хочу потолковать с ним наедине.

Нак выпустил Гругиса и, оттолкнув Гирдиле, запер дверь.

Отведя юношу в сторону, подальше от окошек подвала, он спросил:

— Ты все видел?

— Да, — ответил Гругис, все еще не понимая, зачем он понадобился начальнику стражи.

— Предупреди своих, чтобы больше не делали подобных глупостей. Из замка Бартенштейн еще не убегал ни один пленный, — пояснил Нак.

— А как же Рекутис? — спросил пленный.

— До Жемайтии ему не добраться.

— А если он все-таки доберется?

— Наши люди забьют камнями или затравят собаками человека без уха, — заверил юношу крестоносец.

— Я согласен отрезать себе ухо, только отпустите меня, — попросил Гругис.

Пухлая щека Мартина дрогнула в усмешке. Он задумчиво поглядел на молодого жемайта, скорее всего решая мысленно какую-то трудную задачу.

— Такую благосклонность я проявляю далеко не каждый день, — ответил он наконец и удивленно спросил: — Не понимаю, чего ради вы так рветесь на свою родину? Что там хорошего? Нужда да муки!

— Отпусти нас туда, где люди живут в нужде, и мы тебе в ножки бухнемся! — взмолился Гругис.

Мартин хотел сказать еще что-то, да передумал. На лицо его набежала тень. Пленник направился было в сторону темницы, но Мартин окликнул его:

— Что вы делаете по вечерам? — спросил он, будто вспомнив что-то важное.

— Беседуем, поем…

— А почему вчера вы пели такую грустную песню? Меня прямо мороз по коже продрал. Пойте что-нибудь веселое, иначе я найду способ заткнуть вам глотки!

— Да разве можно в неволе петь весело? — поразился Гругис.

— Только весело! — упорствовал Нак.

На этом их разговор закончился. Пленного снова заперли в подземелье, и крестоносец ушел.

Наутро Мартин Нак проснулся в холодном поту. Ему приснилось что-то страшное, но что именно, он не мог вспомнить. Долго лежал крестоносец, глядя в потолок, пока не припомнил: ему снились узники — раскрошив ногтями каменную стену, они сбежали все до единого. В мгновение ока Мартин вскочил с кровати и поспешно напялил штаны. Застегивая на ходу ремень с болтающимся на нем мечом, он прогрохотал по лестнице вниз. Единственным его желанием было скорее взглянуть, что творится в темнице. Может, не без причины жемайты вчера так жутко пели?

Велев двоим стражникам сопровождать его, Мартин Нак подошел наконец к заветной двери. Звякнул один запор, другой, скрипнули ржавые дверные петли…

Взорам троих крестоносцев открылась картина, при виде которой у них подкосились ноги. Заложники — кто с помощью веревки, кто — ремня, кто — лоскута разорванной одежды или иным способом — свели счеты с жизнью. Их тела лежали вдоль стен, посредине подвала, висели на оконных решетках. На мгновение Нак задержал взгляд на лице Гругиса. Какое красивое лицо! Правда, оно приобрело уже синеватый оттенок… Казалось, юноша продолжает спать. Рядом с ним эта безумная девчонка Гирдиле. Можно было даже подумать, что они задушились одной веревкой.

Крестоносец окончательно потерял дар речи, когда увидел устремленные на него огромные глаза, из которых катились слезы. Съежившись в комочек, в углу сидела перепуганная Робуте. Та самая красавица с румянцем во всю щеку, которая приворожила его.

— Убейте меня, сама я никак не могу… Убейте! — умоляла девушка.

Нервы у Мартина Нака не выдержали — сломя голову он кинулся к выходу, поминая на ходу имя своего нового бога. У ворот замка он схватил под уздцы первого попавшегося коня, вскочил на него и ускакал.

Вскоре он был уже далеко в поле, и больше его в замке Бартенштейн не видели.

XV

Весть о гибели юных заложников в орденской неволе была подобна искре, упавшей в сухую траву. Пламя вспыхнуло с быстротой молнии. Ведь они были не просто детьми своих родителей — они были сыновьями и дочерьми Жемайтии. При одном только воспоминании о том, как их, связанных, увозили на чужбину, женщины не могли сдержать слез. Воинов, оказавшихся в плену или павших на поле брани, не оплакивали так горько, как этих детей, юношей и девушек, взятых заложниками. Их увезли на чужбину — вырвали у Жемайтии кусок сердца, и эта кровоточащая рана день и ночь причиняла нестерпимую боль. Когда люди узнали о страшном конце детей, то их боль вылилась в исступленный гнев, в непреклонную решимость и такое упорство, которому не могла противостоять никакая сила на свете. Стар и млад, мужчины и женщины — все, кто остался в живых, брали в руки оружие и садились на коней. Отряды повстанцев росли на глазах. Это казалось чудом: в разоренных, опустошенных селениях, в глухомани жило, оказывается, еще немало народа. Крестоносцы пришли от этого в ужас и никак не могли взять в толк, каким образом жемайтам удалось умножить свои силы.

После кровавого побоища первым пал замок Скирснямуне. Повстанцы сровняли его с землей. Одержав победу, они направились в орденские поместья, расположенные близ рек Митува и Шалтуона. Стражу жемайты уничтожили, а оружие взяли себе. Объятые ужасом близлежащие гарнизоны крестоносцев, которым удалось прорваться сквозь заслон повстанцев, бежали на другую сторону Немана или укрывались в мощных замках Фрибург и Дубиса, где засели их военачальники. Фохт Кухмейстер, лично убедившись в том, что творится на захваченной земле, не хотел верить увиденному и услышанному. Он велел позвать к себе лояльно настроенного по отношению к крестоносцам боярина Райниса, усадьба которого раскинулась неподалеку от замка. Старый жемайт, потупившись, ломал пальцы и уныло бормотал: