Залежь - [6]

— А хочешь, я тебе и-ишо про баню песню спою?

— Вот в бане и пой, — сказал дяде племянник, согнул его пополам, втолкнул туда и низенькую дверь поленом припер. — Теперь ты как в танке с задраенным люком.

— Сенька-змей, выпусти!

— После свадьбы, дядя Ефим, может, и выпущу.

Женился Семен скоро. Месяца не гулял. Погулять, полюбить, похолостяжить ему вовсе не довелось, можно сказать. До службы то недосуг, то некогда, то:

— Молод еще, подрасти, — шибко не давал воли отец. На службу прямо с поля ушел, с трактора. Уходил на три года, вернулся через семь, в сентябре сорок пятого. Всякого нанюхался за это время Галаганов: и дыму, и ладану, и земли сырой, и сухого железа, только не знал он, лейтенант бронетанковых войск, чем пахнут девичьи волосы у твоего плеча, и напрасно уверял друзей-товарищей, провожавших его домой:

— Да нет, ребята, что вы. С годик, не меньше, погуляю, понаверстываю упущенное, а там видно будет, жениться или еще помешкать.

С годик?! Через год у Семена Вовка родился.

Вернулся Галаганов в Лежачий Камень, когда уже смолкли, отперекликались перепела и тихо жировали ночами на жнивах, прячась в стерне от сполохов. Жили Галагановы почти на краю, Балабановы — на другом, а вечеринка по такому радостному случаю собралась у Шатровых, соседей Шуркиных. У Шатровых тоже все четверо сынов с обеих войн пришли. Простреленные в атаках, простуженные на снегах, раненые, контуженые, на костылях — но пришли. Многие никаких не дождались.

Дом у Шатровых — крестовик, хоромы огромные, хоть еще столько молодежи наприглашай, всем хватило бы места, но тетка Шатриха ютилась на табуретке между стеной и горничной печкой, выглядывая оттуда, как из конуры, и сколько ни просили, ни звали хозяйку девчата и парни выйти поплясать с ними, не могли дозваться.

— Ладно, ладно, веселитесь. Я отплясала свое. Без меня пошевелиться негде.

Шатриха давненько не видела такого многолюдья в своем доме, живя вдвоем с младшим сыночком в четырех комнатах, и теперь ворохнуться боялась, чтобы не задеть кого и не помешать. Она только не переставала улыбаться, качать головой, крепко сжимать веки, размазывая по ресницам навернувшуюся слезу, и шептать:

— Жизнь, жизнь-то! Возвращается. Вот бы Кузьму из могилы поднять, поглядел бы он на радость эту.

На вечеринку Семен заявился в военной форме, весь начищенный, при орденах и медалях, вымытый в бане. Он стоял у притолоки в дверях, высокий, русый, свежий, березовый, а девчонки в переднем углу в открытую пялили на него подведенные глаза, и каждая ждала, что вот он сейчас оттолкнется от косяка, пройдется через всю горницу, скрипя хромовыми сапогами, и наклонит голову, приглашая танцевать, но товарищ лейтенант лишний раз с ноги на ногу переступить не смел, потому что под ногами были какие-то скрипучие деревянные половицы, а не привычная броня. Да хоть лобовая будь она, Семен все равно стоял бы у порога — не танцор, уж так не танцор, и, пожалуй, впервые жалел об этом: столько девчат! Любую да лучшую выбирай. Но он выбрал бы не любую, только вон ту. А вот чья такая — не мог вспомнить. Быстро меняются и взрослеют они. В тринадцать — девчушка еще, в семнадцать невеста совсем.

А Шурке в ту пору двадцать минуло. В самом что ни на есть разгаре.

Девятилетний Ванька Шатренок, из-за гармошки одни уши видать, сидел под портретами отца, матери и старших братьев, как под иконостасом, шустро пиликал на отцовской трехрядке вальсы по заказу, кружились пары, и в Сенькин огород уже летели острые камушки, а Галаганов никак не мог оторваться от косяка, чтобы подойти к этой хохотушке хоть в перерыве между танцами.

«Да фронтовик я или кто?» — стыдил себя танкист, но с места не двигался.

— Николай! Можно тебя на минуточку? — позвал он из кухни старшего брата Шатровых на помощь.

— Давай лучше ты иди сюда, тяпни для храбрости, а то, я гляжу, присох мой вояка к притвору.

— Погоди. Не знаешь, что за краля?

— Которая? Та-то вон? Фу-у-у… Да соседка наша. Шурка Тимофея Балабанова. А что?

— Ничего, так я. Поинтересовался.

— Э-э-э, — поводил Николай пальцем. — Поинтересовался. Если по-серьезному — не советую. Мы тебе другую невесту подыщем.

А если другую Семену не надо было, тогда как?

Около полуночи гости начали расходиться. Гармонисту — в школу завтра, плясунам — в поле чуть свет. Семен ждал ее за воротами, а чего ждал? Не ночь — бочка дегтя. Корова пройдет рядом — и не различишь, белая она или черная. Не будешь же перед каждым носом чиркать спичкой. К голосам прислушиваться — тоже бесполезно, незнакомые голоса. И потом: выходят из ворот не по одному, не по двое даже, а компаниями, группируясь, кому в какой край. Говорят все разом, мешая грешное с праведным, разом все и хохочут.

Шурка вышла одна и, наверно, последняя. И может быть потому, что одна и последняя, запела, жалуясь и упрекая. Запела на весь Лежачий Камень:

Снежки пали, снежки пали,

Пали и растаяли.

У меня любовь украли,

Без любви оставили.

— Это кто ж вас обворовал, интересно? — шагнул навстречу ей Семен.

— А кому не лень было. Так что на твой пай не осталось, лейтенант, — сразу догадалась Шурка, кто перед ней.

— Да мне, собственно, не много и требуется для начала — всего пару ласковых. До дому можно вас проводить, Александра Тимофеевна?