Залежь - [59]

— Мы не из ломких, Сашенька. Вы не ломайтесь, И проценты будут, и премия, и прочее. Все будет.

— Будет, тень, выше города плетень!

Шурка ни сама никаких намеков не делала, ни чужих не поняла. Она всю эту ломку относила к технике. А шофер воспрянул. И закрутился. Не столько возле комбайна, сколько возле комбайнерши. В поле — увезет, с поля — привезет. То букетик ягоды-костянички преподнесет, то кулек конфет или бутылочку крем-соды. Повозил-повозил домой да из дому — одной рукой начал за руль держаться.

— Ну-ка убери лапу. Льнешь ты, как слепой к тесту.

Убирал, посмеивался, менял тему разговора и снова норовил дотронуться.

— Скажу мужу.

— Не скажешь. Не такая уж ты глупая. Струсишь.

— Я? Ни в одном месте не заржавеет.

Шофер уже немножко знал Шурку и не по разговорам, да не каждая жена, — это он тоже знал, — решится пожаловаться мужу, что ухаживают за ней. Такими успехами ни мужья, ни жены не хвалятся из соображений порядочности и равновесия в природе.

У Шурки свои понятия о порядочности, свои допуски, посадки и классы точности.

— Ты вот что, фрукт гранатовый: языком хоть под хвост себе доставай, а за руль двумя руками держись. Понял?

«Хорек душной. Х-хлюст. Сучок осиновый, — негодовала, не скупилась на характеристики Шурка. — Да ты погляди, кто ты есть против моего Галаганова? Мыша летучая. И ведь какую-то заразу гнет еще из себя. Нет, я скажу Семену. Вытряхнет он тебе душонку».

Важную перемену заметил Семен после того, как его Александра Тимофеевна пересела на комбайн — чисто стало у них. А когда она переходила на очередной легкий труд в качестве разнорабочего (технички), в коридорах и конторах наблюдался шик, блеск, красота и порядок, но дома, прежде чем пообедать зайти, надо было распинать дорожку среди всяких ведер, горшков, тазов, крынок, банок, кастрюль; всевозможных деревянных и железных лошадок на шарикоподшипниках, зато без хвостов и грив, автомашины, трактора всех марок и прочее, и прочее, и тому подобное по сторонам растолкать сперва в сенках, потом в избе то же самое, если не больше. Особенно в летнее время. Хозяйка в огороде и ребятишки возле нее, а куры в горнице роются. Подойдет Семен к пряслу, облокотится на жердь и вздыхает: сказать или сама догадается? Нет, не догадается.

— Мать! Будет тебе с огородом возиться. И так уж, иголку оброни — найдешь. В домишке подмела бы хоть, полы я сам вымою.

— Подмету, отец. Вот зачнешь об матицу маковкой задевать — и выгребу все разом. Ладно?

Семен кивал головой, понимаю, мол, все понимаю, опостылела уж тебе эта уборка, может быть, в том и смысл поговорки «Сапожник без сапог», поочередно перебрасывал ноги через верхнюю жердь из проулка в огород и присаживался около морковной грядки рядышком с женой, чтобы хоть пять минут, да помочь ей. Дети пока не помощники. Один Вовка различает, где сорняк, где культура, он постарше.

До уборочной Галагановы дежурили на складе горючего попеременке. День — Семен с шести до восемнадцати, день — дед Егор, тоже Галаганов и тоже с шести до восемнадцати. С общим выходным в воскресенье, с перерывами на обед. Очень удобный график по деревенской жизни. Где дровец порубишь, где сенца покосишь, где двор поправишь. А двинул хлеб с плеча — и полетел в тартарары весь этот удобный график. Хлеб никогда и ни к кому не приспосабливался. Он знал себе цену и сам указывал сроки. Он правил, он славил, он диктовал. И недаром папой звали хлеб на Руси. Он был всем папа. И детям, и папам, и дедам. И даже папе Римскому — папа. Римские папы тоже есть хотят.

Пошел с полей хлеб и переиначил все на свой лад. Семен дежурил теперь с восьми до двадцати, дед Егор — наоборот, с двадцати до восьми. Ежедневно. Без перерывов на обед. Хлебу не скажешь: постой.

Запросили третьего, но председатель и слушать их не захотел:

— Ни… Ни-ка-ких третьих. Третий лишний. Ну и что, что по двенадцати? Все так работают. День год кормит.

Широкоступову правильней было бы сказать — сутки год кормят. И, пожалуй, не случайно схожи они. Сутки — это утро, день, вечер, ночь; год — весна, лето, осень, зима. В природе всему есть подобие, нет ничего одинакового и все становится обычным.

Применились к новому графику и Галагановы оба, как будто они по нему всю жизнь работали. Не спеша расписывались в журнале, сдал Галаганов, принял Галаганов, Семен прятал гроссбух в стол, дед Егор доставал шахматную доску из тумбочки.

— Сгоняем разок? Покамест на заправку никого нет.

— А во что?

— В поддавки.

Егор шахматы не признавал за игру, что это за игра мозги сушить. Семен — поддавки. Поддавки вовсе не игра, а нелепость: кто остался без пешек, тот и выиграл. Но чтобы уважить старого, соглашался:

— В поддавки? Можно разок.

Первое время дед выигрывал запросто, потому что Семен никак не мог перебороть в себе мелкого собственника: брать — брал, а отдать — руки в локтях не гнулись. Егор этим безбожно пользовался и моментально скармливал все свои двенадцать штук, скушав у Семена одну, две, три, не больше.

— Глупая игра, — переворачивал Семен доску и начинал собирать шашки.

— Глупых игрушек нету, Сеня, — многозначительно возражал Галаганов-старший. — Всякую игру надо понять и во вкус войти. Может, контровую?