— Куликов, там к тебе один человек.
— Что за человек?
— А я знаю… Безрукий какой-то.
У служебного входа в таинственном свете парковых фонарей его ждал человек. Куликов сразу его узнал: директор Дома культуры.
— Вот ты где, — пожимая руку, проговорил директор, как бы сочувствуя бедственному положению бывшего своего баяниста. — А я тут по соседству отдыхаю.
Понимая причину сочувствия, Куликов виновато откликнулся:
— Да вот, тренькаю…
— И то дело. — Директор немного помолчал. — А у Анюты дочка родилась.
Этими словами он словно ударил Куликова, тот откачнулся и устоял только потому, что за спиной оказалась дощатая стенка.
— Вот как! — задыхаясь, проговорил он. — А ведь это очень хорошо. Теперь она никогда не забудет меня.
— Да уж, память оставил.
— А если я приеду, примет? А, как вы думаете?
— Этого я не могу сказать. Сильного характера женщина.
— Да, да, она сильная. Может быть, при ней и я?..
Кто-то приоткрыл дверь:
— Куликов, начинаем!
— Если я приеду, а?
Директор положил руку на его плечо:
— Вот что. Как мужик мужику: должен ты приехать. Если сможешь.
— Смогу. Я теперь все смогу.
— Куликов, долго тебя дожидаться?..
В ту же ночь он уехал. Мать была на дежурстве и пришла домой только днем. Сына не было, но так и должно быть — не сидеть же ему все время дома, гулять пошел, с друзьями задержался или на репетиции. Легла отдохнуть и проспала до вечера. Сына все не было, но и это ее не обеспокоило. А тут прибежал мальчик из оркестра и сказал, что Куликова не было на репетиции и сейчас тоже нет и что дирижер требует его немедленной явки.
Валерия Ивановна встревожилась, но про Анюту не сразу вспомнила, а начала звонить в милицию. Там ее успокоили, сказав, что за последние сутки никаких таких нежелательных событий ни на суше, ни на море не отмечено и что молодой человек попросту загулял.
Она перерыла все в его комнате. Ничего. Никаких улик. Только в шифоньере нет плаща и шляпы. Вот тут-то ее я осенило: уехал к своей кирпичнице.
В родной город Куликов приехал уже под вечер и в ожидании пригородной электрички бродил по перрону. Попался ему на глаза киоск, где продавали разные сувениры, и он подумал, что надо купить подарок Анюте и дочке. Он спросил у молоденькой продавщицы:
— Вы знаете, а у меня дочка родилась. Чего бы ей подарить?
Продавщица, хотя и молоденькая, но уже чем-то недовольная, равнодушно предложила:
— Возьмите вот это или это… — и выложила на прилавок пластмассовое кольцо с разноцветными гремучими шариками и пластмассового попугая.
Выбрал кольцо, чистенькое, нарядное; мелодичное постукивание камешков напоминало шум прибоя на морском побережье. А попугай устрашал фиолетово-зеленой расплывчатой окраской. Желая развеселить продавщицу, Куликов сказал:
— Таким попугаем только попугать можно, маленьких-то…
Даже не улыбнулась. И не обиделась. Проговорила равнодушно:
— Чего они, маленькие-то, понимают…
«И ты тоже», — подумал Куликов, но ничего не сказал. У него было хорошее встревоженное настроение. Он был уверен, что Анюта все ему простит, она чистый, прямой человек, все ему прямо выскажет и простит. В электричке сидел и, глядя в темное запотевшее окно, улыбался. В черном окне он не видел своего лица, а только одну свою улыбку, летящую в темноте через разноцветные огни, через темные деревья и дома с освещенными окнами…
У Анюты он никогда не бывал, но знал ее дом и поэтому сразу туда и пошел. По пустынным улицам шлялся шалый ветер, стучал ставнями, заламывал мокрые ветки деревьев и кустов. Накинулся он и на Куликова, ловчил сорвать с него шляпу, но не смог.
— Давай, давай, — посмеивался Куликов, шагая по раскисшей земле, по мелким, рябым от ветра и дождя лужам, и все это ему очень нравилось, потому что соответствовало его тревожно-веселому настроению.
Вот ее дом. Четырьмя окнами смотрит на простор: зеленый берег, обрыв, а там невидимая в темноте мятежная река, а что там за рекой — сейчас вообще не видно. Послушав, как бунтует под обрывом река, Куликов подошел к палисаднику. Во всех окнах свет, отгороженный от мира шторами: на левой половине кремовые, справа цветастые, красные. Такие не могут быть у Анюты. У нее, несомненно, кремовые, какие были в его комнате при Доме культуры.
Шелохнулась кремовая штора, и в окно кто-то выглянул. Взорвалась взбунтовавшаяся река. Все засверкало и закружилось в глазах. Чтобы устоять, Куликов ухватился за штакетины. А оттуда, от Анюты, все смотрит кто-то. Куликов взмахнул шляпой и сказал:
— Это я приехал. Я насовсем приехал…
И как-то у него в руке оказалась погремушка, и он стал греметь мелкими камушками, а невидимая река вырывалась на волю и гремела, как чудовищная погремушка.
— Я приехал! — кричит Куликов. Но никто его не слышит.
Задвинулась кремовая занавеска. Он ликующе подумал: «Так и надо. Так мне и надо. Теперь я должен добиться. Заслужить». И оттого, что он понял, что ему надо завоевать Анюту, доказать ей, что он человек достойный ее высокой любви, исчезла тревога. Одна только радость бунтовала в нем, словно он уже все преодолел и Анюта навсегда отдала ему свою любовь.
Свет в окнах погас. Сначала за кремовыми шторами и почти сразу же за пестрыми.
