И Анюта успокоилась, повеселела, ходит по двору и по дому в открытом пестром сарафане и почти всегда босая, хотя уже начало сентября. Дни стоят солнечные, ясные, и только по утрам густой туман падает на землю, окутывая облетающие деревья и устилая крыши домов. А она босая выходила на мокрое крыльцо, когда еще все в доме спали, и что-нибудь делала на дворе.
Однажды Федор услыхал, как Юлия Ивановна сказала:
— Ты очень-то не надрывайся. Не хватайся за тяжелое.
— Ничего мне не сделается, я вон какая…
— Тебе-то ничего, а ты о «нем» не забывай.
«О ком это?» — подумал Федор, но спрашивать не решился. Все равно ничего не скажут. С тех пор, как в доме появилась Юлия Ивановна, только с ней Анюта и разговаривает о всех своих делах. С ней одной только и делится. Федору-то немного перепадает. Ну и ладно, ему же спокойнее, хотя и обидно немного.
Но все же вечером, лежа в постели, он спросил:
— Это почему же тебе тяжелое нельзя?
Сестра так долго не отвечала, что он выглянул из-под одеяла: сидит у стола в своем пестром халате, что-то пишет. Подняла голову, карандашом откинула волосы и нерешительно улыбнулась. Молчит и улыбается, а подбородок вздрагивает, как у девчонки, которая сейчас заплачет.
— Ты что? — удивился Федор.
— Ничего. Спи. — Бросила карандаш и повернула к брату свое румяное веселое лицо. — У меня, Федя, ребенок будет. Племянник тебе. Или племянница.
Федору стало жарко под одеялом. Он поднялся, посидел и снова улегся. А она все смотрела на брата.
— Ну что, Федя?
— Так бы и сказала, — проворчал Федор. — А то все с Юлией Ивановной… Будто меня и нет.
Федор томился над уроками. Сочинение он переписал и, отдуваясь, как перед непосильной работой, решительно раскрыл задачник.
Под самым окном на мокрых березовых ветках расселись нахохлившиеся воробьи, грелись на солнышке. Когда с реки налетает ветер, воробьи раскачиваются на ветках, но не улетают. Лед на реке потемнел — скоро загремит ледоход. Весна наступает ранняя, спешит: еще только начало апреля, а снега уже не видать даже в самых потаенных местах.
Весна ранняя, а до каникул все равно еще далеко.
«Если весна раньше, чем всегда, надо тогда и каникулы тоже объявить ранние, — подумал Федор. — Вот было бы хорошо!»
И только он так подумал, как услыхал звонкий стук калитки, торопливые шаги по ступенькам крыльца. Похоже, Юлия Ивановна, только она так бегает, будто за кем-то гонится и никак не может догнать. А вот и она сама: пальто нараспашку, из-под берета волосы во все стороны, глаза веселые — сейчас выскочат…
— Федя, ты дома? А у Анюты дочка!
— Как же так она? — растерялся Федор.
— Четыре двести! Вся больница ахнула. Вот какая наша Анюта!
Этого Федор совсем не понял: отчего ахнула вся больница? Наверное, что-нибудь необыкновенное и определенно хорошее, если Юлия Ивановна так радуется. Но спросить он не успел, потому что она сразу же начала распоряжаться:
— Сегодня к ней еще не надо, а уж завтра — обязательно. Ты из школы — прямо ко мне в больницу, и мы вместе пойдем.
На другой день он стоял в большом сумрачном вестибюле родильного дома и ждал, сам не зная чего. Сказав: «Вот тут и подожди, я — сейчас», — Юлия Ивановна исчезла за большой стеклянной дверью. Там простирался широкий длинный коридор, по которому неторопливо разгуливали бледные непричесанные женщины в синих и коричневых халатах. Изредка среди них появлялись белые халаты и тут же исчезали. Беспокойный свет апрельского солнца вливался в большие окна, и Федору показалось, будто больничный коридор похож на длинный аквариум, где лениво проплывают большие усталые рыбы.
И вдруг среди них он увидел Анюту. Она неожиданно и как-то сразу вылетела из белой двери и устремилась к брату. Рядом с ней бежала Юлия Ивановна.
Порывисто обняв Федора и целуя его шершавыми, словно обветренными, губами, Анюта торопливо проговорила:
— Ну, вот как у нас скоро. Теперь мы втроем будем жить. А ты-то как? Скучаешь?
— Так уж и заскучал, — засмеялась Юлия Ивановна. — Три дня всего и прошло-то. — И спросила: — Как назовешь?
— Для вас три, а я как будто год прожила. Назову Светлана. Так нашу маму звали. Мне, Федя, писем не было?
Этот вопрос удивил Федора, потому что письма они получали очень редко. Только сейчас он разглядел бледное, словно полинявшее, лицо сестры и ее растрескавшиеся губы. А глаза, наоборот, потемнели и стали какими-то опрокинутыми, словно сестра напряженно всматривается во что-то, видимое только ей одной. И еще этот незнакомый запах. Больничный, что ли? Пахнет молоком и каким-то сладковатым теплом. «Ну да, — подумал Федор, — там девчонка. Это от нее так…»
Узнав, что никакого письма не было, Анюта задумчиво проговорила:
— Ну, нет и не надо… А я это во сне видела. Его во сне. И подумала: может быть…
— Думаешь ты о нем, вот тебе и мнится, и сны о нем видишь, — сказала Юлия Ивановна.
— Да нет, не очень-то я мнительная, А вот сон такой, словно бы и не сон, а все на самом деле.
Федор понял — это о Куликове. Все еще не может забыть. И все происходящие беспокойства от него. Все от него: и больница, и ввалившиеся глаза сестры, и ее тревога, и то, что она думает о нем и даже видит его во сне. И еще есть девчонка, которую Анюта будет любить, и, может быть, даже больше, чем любит своего родного брата. Такая догадка только сейчас обожгла Федора злым крапивным огнем.
