Закрытый клуб - [78]

— Но мы становимся лучше! — закричал я в ответ. — С каждым новым поколением ненависти и предрассудков все меньше. Посмотрите, какова сейчас демократия, сколько свобод! Оглянитесь — в мире все больше законов, больше конституций!

Глаза Бернини сузились, и он заговорил холодно:

— Ты смеешь читать мне лекции о юриспруденции? Я посвятил ей жизнь. Что может сделать закон против варваров? Против террористов-самоубийц, против ядерного терроризма? Как взывать к здравому смыслу безумия? Конституция — не пакт о самоубийстве. Мы обязаны бороться со злом.

— Каким образом? Убивая людей и забирая их тела? Ставя себя выше закона? Вы боретесь с рабством с помощью рабства, с убийствами — с помощью убийств!

— Но разве мы не посылаем армию воевать с врагами гуманизма? Сколько умирают тогда — тысячи, миллионы? V&D забирает только три жизни в год. Такова наша клятва. Три жизни в год, чтобы остановить войны до того, как они начнутся. Я предлагаю вам вступить в клуб. Тебе и Саре, вам обоим. У вас будет все: прекрасные тела и целая вечность. Начнете с того, что у вас есть, и спустя время узнаете то, что знаем мы. Вы станете одними из нас. Вы спасете миллионы жизней тем, чему научитесь.

— Взгляните на нее, — показал я на Сару. — Взгляните на нее. Вы были готовы убить ее. Не могли же вы совершенно измениться за минуту!

Бернини отмахнулся:

— Это было необходимо!

Я подумал о книгах, которые раньше читал, об идеях, в которые верил.

— «Необходимость — это оправдание всякого ущемления свободы людей», — процитировал я. — «Это аргумент тиранов и кредо рабов». Всегда есть другой путь, — сказал я, умоляюще глядя на профессора.

— Повидай с мое, — зарычал Бернини, — а потом будешь говорить о других путях!

— Вы могли стать нашими учителями! Научите нас бороться, мы готовы!

Волна смеха прошла по безликой толпе, окружившей алтарное возвышение.

Бернини не улыбнулся. Его голос треснул.

— Учить вас? Я видел душу вашего поколения. Ваше телевидение. Ваши видеоигры. Вы легкомысленны, пусты, жестоки, не знаете дисциплины. Вы лишены внутреннего мира. Только эгоизм, жадность и жажда удовольствий. Ни жертвенности. Ни долга. Ни чести. Ни добродетели.

— Тогда покажите нам! — Я вспомнил Джефферсона. — «Несите людям свет знаний, и тирания и угнетение тела и духа исчезнут, как злые духи на рассвете дня».

Бернини застонал от досады.

— Не читай мне лекций о просвещении. — Он направил на меня палец. Я заметил, что у него дрожит рука. — Мой отец верил в просвещение. Тот, настоящий. Отец того тела, в котором я родился. Он говорил со мной о просвещении, читал на ночь философские труды. Он был кротким, благочестивым человеком. Сколько веков прошло, а я помню его. — Глаза Бернини заблестели, и по щеке покатилась слеза. — А потом была Великая инквизиция. Они хотели убедиться, крепка ли его вера, и сожгли отца заживо. Передо мной и моей матерью. Они сожгли его заживо.

Он дрожал всем телом.

— Господин профессор, — начал я.

— Довольно.

— Господин Бернини, — мягко заговорил я. — А что, если вы стали частью того, против чего боретесь?

— Довольно! — крикнул он, закрыв лицо руками. — Хватит!

Он стоял так секунду, сгорбившись, обессилев.

Я подождал, пока он поднимет голову и посмотрит на меня ясными глазами.

Как всегда, он все знал наперед.

Я увидел в Бернини моего деда. Достоинство. Доброта. Эти два человека не так уж отличались друг от друга.

— Все кончено, — негромко сказал я. — Сейчас я разобью машину. Пусть ваш последний поступок будет добрым. Отпустите ее.

Бернини смотрел на меня. Я изучал его лицо.

Он видел меня насквозь.

Оценивал меня.

Затем он повернулся к палачу и кивнул:

— Отпустите.

Комната дрогнула от протестующих, гневных криков.

— Нет, — сказал жрец.

Палач с собачьей преданностью смотрел то на Бернини, то на жреца, ожидая четкого приказа.

Бернини шагнул вперед и схватил палача за руку. К ним бросился жрец. Некоторое время три человека молча боролись, но наконец Бернини повалили на спину, и жрец занес над ним нож.

Я сунул лом в самый крупный узел машины и держал его там, напрягая все силы, пока какое-то колесо, пытаясь провернуться, скрежетало о металл. Зал взорвался воплями боли, машина вибрировала, фигуры в плащах корчились в конвульсиях. Палач старался отвести от Бернини нож, но профессор вцепился в него и держал, как я лом, — на пределе сил, противодействуя мощи синхронно крутящихся механизмов. Люди в плащах, подавляя мучительные судороги, ползли ко мне, боль скручивала их, но они, хватая меня, оттаскивали от машины, намеревались вырвать лом из моих рук. Оглянувшись, я увидел, что измученный Бернини по-прежнему прижимает к себе нож, отвернувшись от Сары, а бесконечное море масок извивается на полу, вопя от боли. Кожаные ремни машины наматывались где-то внутри, стянув щупальца к середине, — так паук втягивает их от испуга или боли. Провода, обвивавшие щупальца как нервы, лопались один за другим. Машина тряслась, окруженная белым свечением. Я изо всех сил ворочал ломом в зубчатых недрах, вверх-вниз, пока машина не начала разваливаться. Заискрили оставшиеся механические щупальца, и вокруг начали падать «лошади» вуду — сперва самые молодые, недавно охваченные одержимостью. Старые еще держались, испуская крики нечеловеческой боли. Я бросил лом и зажал уши, но вопли, казалось, проникали в мозг. Я побежал к Саре. Она сползла по шесту на пол, связанная, и сидела зажмурившись. Я отвязал ее, и Сара обняла меня. У одного из тех, кто лежал на полу, высунулась из-под плаща коричневая рука. Стянув маску, я узнал Найджела. Сара проверила пульс у него на шее.