Закопчённое небо - [78]

Мимис пытался представить себе обветренное лицо отца, изборожденное глубокими морщинами. Звук его голоса.

Апрельское солнце заливало своим светом все дома вокруг. А вон лужайка, где он в детстве играл в мяч…

Фигура полковника медленно удалялась.

— Не выходи из дому, Павлакис, — донесся голос с соседнего двора. Потом шлепок и плач малыша.

Мимис прижался лбом к подоконнику. Ох! Вернуть бы ему сейчас детство! Он рыл бы канавки на улице. Словно во сне, перед ним ожило лицо матери, целовавшей его в глаза. Она умерла от туберкулеза двадцати восьми лет.

Подул ветер. Зашелестели листья шелковицы под окном.

Мимис заплакал, кусая пальцы. Он плакал жалобно, как побитый щенок.

Но никто не слышал его всхлипываний.

Видно, мусорщик отделался наконец от болтливых женщин, его колокольчик звенел теперь совсем глухо.

Сарантис, присев на угол стола, покачивал ногой.

Тишину не нарушил пока что ни один выстрел.

* * *

Им оставалось жить считанные минуты. И минуты уходили одна за другой. Но в эти краткие мгновения все особенно тонко воспринимается обостренными до крайности чувствами.

— Динь-динь-динь!

Элени сжала руку Георгоса. Эти недолгие минуты затишья они просидели на полу возле посудной полки… Вся страсть любви, весь ужас перед близкой смертью вылились в этом рукопожатии. Девушке хотелось, чтобы никакая сила не смогла разнять их руки.

Потом пальцы их нежно переплелись.

Элени попыталась улыбнуться Георгосу, прогнать грусть из его глаз. Она чувствовала, что и ее покидает мужество. Ей просто необходимо было непременно улыбнуться ему. Улыбка сразу преобразила Элени. Лицо ее стало по-детски нежным, свежим, полным очарования. И Георгос, поняв чувства Элени, крепко сжал ее пальцы.

Элени снова превратилась в девочку, мечтавшую взмыть в облака, уплыть в далекие моря. Стыд за опустившегося отца, от которого нестерпимо несло винным перегаром, детский страх перед людьми, нарочитая резкость — все в эту минуту вдруг отступило куда-то.

Но волшебство это длилось всего минуту-другую.

* * *

— Динь-динь-динь!

— Они подбираются к нам по крышам, — сказал Тимиос, занявший опять свое место на полу за мраморной доской.

Курица во дворе спокойно огляделась по сторонам и стала снова копаться в земле. Бесстыдница, она повернулась к нему хвостом и наложила кучку!

Тимиос прислушался.

Полковник, конечно, был прав. Солдаты засели за глухой стеной, всего в нескольких метрах от домика. Оттуда долетал их шепот и приглушенный стук ботинок. Улыбка на лице Элени потухла. Она обняла любимого с тем же обожанием, с той же горячностью, с которой прижималась малышкой к коленям отца.

— Динь-динь-динь! — доносилось издалека.

— Уехал! — прошептал Георгос.

— Кто?

— Мусорщик, — вздохнув, с сожалением сказал он, словно вместе с мусорщиком уходила и жизнь города.

Георгос ничего больше не мог вымолвить. Он испуганно смотрел на девушку.

Элени хотелось спросить его, боится ли он смерти. Но она не решалась. Его ответ мог причинить новую боль им обоим. Поэтому она предпочла — может быть, невольно — с ненавистью заговорить о фашистах. И ей удалось прогнать гнетущую тоску. Элени и Георгос переглянулись и опять прижались друг к другу.

— Динь-динь-динь! — донесся едва слышный звон колокольчика.

Георгосу вспоминалось, как мать, оберегая его от простуды, клала ему под ноги на пол подушку, когда он зимой сидел подолгу, углубленный в занятия. «Гм! С утра до вечера ублажаешь своего баловня», — ворчал отец. А у матери на подбородке родинка с несколькими волосками…

Георгос крепко сжал руку девушки.

Перед ним стоял продавленный пружинный матрац. Если вбить гвоздики в деревянную раму, то можно перетянуть пружины. При виде сломанной мебели он любил представлять себе, как ее будут чинить. Старые воспоминания и последние впечатления перемешивались у него в голове. Вот мать, посмеиваясь, шепотом рассказывает ему, как негодует отец на соседей, которые включают радио на слишком большую громкость… В полу широкая щель. Он засунул туда носок ботинка.

Подняв глаза, Георгос посмотрел на Элени.

«Боже! Какое прекрасное у нее лицо!»

С губ его уже готовы были сорваться страстные слова любви, но язык словно онемел, не ворочался.

— Как жаль!.. — наконец пробормотал он.

Тимиос прижался раненым плечом к тюфяку, прислоненному к мраморной доске. Ему стало немного легче. Он напряженно прислушивался и всматривался в то, что происходило вокруг. Казалось, этот деревенский парень настолько поглощен своим занятием, что больше ничего не замечает. Но вдруг он повернул голову и стал подзывать расхаживавшую по двору курицу, как всегда подзывал кур у себя в деревне. Но эта обжора даже глазом не повела: она сосредоточенно откапывала червяков.

«Вот бы горсть кукурузы…» — подумал он, но тотчас насторожился: еще один солдат где-то совсем рядом спрыгнул на землю. Тимиос приготовился: указательный палец у него уже был на спусковом крючке.

Ветерок приносил с собой из соседних кухонь дразнящий запах супа. Но это ничуть не волновало мальчика из бакалейной лавки. Он был преисполнен гордости, что в такой ответственный момент разделяет опасность со своими товарищами, что они сейчас, поглощенные своими мыслями, целиком доверились ему и он один охраняет их баррикаду. Он гордился тем, что молодежь в предместье узнает обо всем. Тимиос не сомневался, что мужчины, женщины, старики и дети из их квартала затаив дыхание следят за ходом боя. Возможно, некоторые, в том числе и его дядюшка, ворчат сердито; другие дрожат и молят мысленно лишь об одном: «Ах! Разделались бы поскорей с этими паршивцами, чтобы не слышать больше стрельбы!» А кое-кто, наверно, досадует, что вынужден сидеть взаперти и не может заняться своими делами, скажем, сходить в парикмахерскую постричься. Но Тимиос прекрасно понимал, что все честные люди хотят, чтобы он и его товарищи спаслись. Это вселило бы надежду в жителей рабочего предместья, задавленных жестоким террором.