Законы отцов наших - [235]

— А потом? Как долго ты там пробудешь?

У Сета чуть-чуть отвисает нижняя челюсть. С понурым видом он приваливается к старому кухонному столу, покрытому черным линолеумом, закрепленным по краям стальной окантовкой.

— Я имею право задать такой вопрос, Сет, ты не считаешь?

— Разумеется, — отвечает он, однако почему-то отводит глаза. — Послушай, если уж на то пошло, я должен выразиться прямо. Я знаю, что у нас все получится. Только я хочу быть уверенным, что ты отдаешь себе отчет, что дело не только во мне. Ты это понимаешь?

За те два года, которые Сонни прожила без Чарли, она, похоже, совсем забыла о его главных претензиях и обидах. Он утверждал, что в душе она холодна как лед и скользкая, как налим. В приступе злости Чарли написал стихотворение: «У всех людей сердца из четырех камер, а у тебя три для самой себя». Эти строки сразили Сонни, а затем она заставила себя забыть о них, и вроде бы ей это удалось, но теперь Сет начал осторожно намекать в том же духе.

— Я это знаю, — ответила она.

— Потому что, — говорит он, — есть область, в которой мы не продвинулись ни на шаг с прошлого декабря, когда ты назвала это романтической любовью подростков. Что-то вроде того. Точно не помню. Есть уровень, на котором ты мне не доверяешь. Или не воспринимаешь меня серьезно.

— Я воспринимаю тебя серьезно, Сет. Просто я боюсь.

— Чего?

— Не знаю. Трудно выразить это словами.

Он начинает перечислять ее возможные страхи, и каждый раз она отвечает «нет». Она не боится, что ей станет больно или что ее опять бросят. Не боится даже депрессии, которая с каждым разом угнетает ее все сильнее.

— Так что же тогда?

Прохладный воздух струится из форточки прямо в спину Сонни. Она зябнет и засовывает руки под мышки. Яркий свет кухонного светильника режет глаза.

— Сет, я не знаю. Я слышу, как Хоби время от времени называет тебя Прустом, и содрогаюсь. Это пугает меня. Ты помнишь все об однокашниках по колледжу, все, до мельчайших деталей. Ты все еще точишь зуб на Лойелла Эдгара за то, что он сделал тебе двадцать пять лет назад, словно все случилось только вчера. Я не могу не думать, что по этой же причине ты опять здесь со мной, пытаясь начать с того места в наших отношениях, где они прервались.

— А какова причина? Я что-то не улавливаю.

— Меня страшит то, что скрывается за всем этим. Сет, ты пытался вычислить, как тебе будет лучше. Каким образом ты обретешь большее счастье. Если бы ты остался со мной, если бы ты рассчитался с Эдгаром, сложилась бы твоя жизнь по-другому? Появилось бы у тебя ощущение более полной удовлетворенности в жизни? Достигнутой грандиозной цели? Сложилась бы она, если бы ты был круче или удачливее? Сложилась бы она, если бы Исаак не должен был умереть?

Сонни умолкает на секунду, чтобы посмотреть, не зашла ли слишком далеко. Глаза Сета потухли и налились какой-то свинцовой серостью. Нижняя челюсть слегка задвигалась. Однако пока еще у него хватает выдержки выслушивать все эти неприятные вещи.

— Вот почему я боюсь, — говорит она. — Потому что в конце концов, Сет, рано или поздно тебе придется решать: ты увидишь то, что должен видеть каждый. Ты скажешь: «Я не могу пренебрежительно относиться к той жизни, которой я до сих пор жил. Я не могу притворяться, что у меня нет этих связей. У меня могла бы быть другая жизнь, но у меня ее не было». Я думаю, что эти мысли приходят тебе в голову именно сейчас.

— Послушай, — говорит Сет, его голос прерывается. Он стоит в одной белой рубашке, без пиджака. Ему тоже зябко, и он скрестил на груди руки. — Это очень сложный вопрос. Не обсудить ли нам его как-нибудь в другой раз? Почему бы тебе сейчас не отвезти Никки домой? А как только мы тут закончим, я сразу же примчусь.

Он подходит к Сонни, закрывая спиной окно, и она ощущает, как ее ноги обдает теплым воздухом, устремившимся из коридора. Однако еще больше тепла исходит от его тела. Он хочет близости с ней, отдается эхом в ее сердце. Когда вся эта боль перегорит, когда этот пыл переплавится в движение, контакт, удовольствие и связь, оставляя после себя нечто. Когда утром он уйдет, останется волна нежности и боли, которая еще долго будет напоминать о нем.

— Мы еще поговорим, ладно?

— А как же.

В столовой гулко бухает голос Хоби:

— И вот я зажигаю первую искрящуюся штуковину, и она начинает крутиться, разбрасывая вокруг искры и всякую там хрень, и вдруг закатывается прямо под мою машину, мой новенький «Мерседес-560», и я клянусь Богом, клянусь, вся эта долбаная машина вспыхивает, как молния. Можно было подумать, что за рулем сидел сам Господь Бог.

Из столовой доносится смех Люси и Сары. Мать и дочь смеются совершенно одинаково, на одной и той же очень высокой ноте. Смех Хоби походит скорее на хрюканье, которое быстро прекращается.

— Забавная история, — говорит Люси.

— Истерическая, — поправляет ее Сара. — Было бы гораздо забавнее, если бы такое произошло в действительности.

Сонни внимательно смотрит на Сета, размышляя о том, насколько они разные, эти двое друзей. Никто — ни Сет, ни она, — похоже, пока не испытывает желание сдвинуться с места.

— Послушай, — говорит он снова, — я не хочу спорить с тобой насчет того, права ты или нет. Потому что кое в чем ты права. Я даже уверен. И должен как следует поразмыслить об этом. Однако в твоих словах проступает элемент самореализации. Ты используешь то, что, как тебе кажется, ты видишь во мне, как предлог, чтобы избежать разговора о себе. Конечно, это очень хорошо и даже замечательно, что ты беспокоишься по поводу преходящего характера моих жизненных установок. Мне это по душе. Однако я не уверен, что все обстоит так, как ты думаешь. В самом деле, Сонни. Подумай, о чем ты толкуешь. Тебя волнует то, что я собираюсь делать. Однако в действительности ты ни разу не попросила меня вернуться сюда на следующей неделе и не сказала мне ничего насчет того, как мы будем жить, если я вернусь. Я несколько месяцев потратил на поиски волшебного слова, которое заставило бы тебя сделать шаг навстречу. Я сделал все, что мог. Я весь твой.