Закон тайга — прокурор медведь: Исповедь - [31]

Именно в эти дни, когда начальство было занято вновь прибывшими каторжниками, в нашей бригаде случился побег: прямо среди бела дня, на объекте. Побег был глупым и необдуманным, так что провал не заставил себя ждать. Двое горемык незаметно подобрались ближе к лесным зарослям, выскочили с территории объекта — и пустились бежать. Их немедленно догнали. Одного пристрелили на месте, другому — всадили пулю в рот, когда он собирался что-то сказать своим тюремщикам, просил о пощаде. Это уже второй раз, что я видел такую смерть. Он, однако, умер не сразу… Когда нас привели обратно с объекта в лагерь, на возвышении возле вахты мы увидели два тела: одно неподвижное и другое, медленно шевелящееся. На этом месте они пролежали три дня, причем раненный каторжник все не умирал. Затем ему "контрольным выстрелом” продырявили голову. Оба трупа выбросили в общую яму.

Скорее всего, они бежали, зная, что погибнут. Искали смерти. Я пишу эти строки и мне начинает казаться, что люди не могут поверить в правдивость моих строк, так как у меня у самого, пережившего все это, — мурашки бегают по телу. Но это было, есть и будет в советских лагерях, при их зверском режиме. Иногда я перестаю писать, бросаю ручку и ухожу от письменного стола. Окунаясь в далекое прошлое моей жизни, я не перестаю удивляться, как я мог выжить и уцелеть. Ведь случалось, люди, истощенные и измученные непосильным изнурительным трудом, бросались в запретную зону лишь для того, чтобы их пристрелили, как за побег. Смерть была безразлична им, ведь мертвым завидовали живые. Так и мне не раз хотелось броситься в эту запретную зону и быть растреленным, одним махом сбросить с себя непосильное ярмо. А охрана знала, что эти люди не готовят побег, просто идут на смерть, и они стреляли, не задумываясь, в упор.

В нашу фанзу поселили четырех новеньких: Саша "Бодайбо”, Коля "Кац”, Миша "Поташ”, и еще один Миша — "Зверь”. С ним у меня произошла такая история.

Дело в том, что Мишу Зверя я знал с детства. Семь лет мы не виделись, он возмужал, был выше среднего роста, здоровенный, действительно зверь… Он как и я был евреем. Считался законником среди нас.

Убедившись в том, что он и есть тот самый Миша из Грозного, я заговорил с ним на нашем языке, но в ответ услышал:

— Друг, я не тот, за кого ты меня принимаешь, и твоего языка я не понимаю…

Это меня не остановило. Я продолжал говорить с ним на нашем языке. Уж очень меня заело его нежелание признаваться, притворство. Возможно, что причиной этому было одно неприятное для него дело. В свое время он крупно проигрался, а расплачиваться — нечем было. Ему дали срок для уплаты и он поехал добывать деньги. Но по дороге он попался на воровстве и его засадили в тюрьму. Вот тут-то он нарушил воровской закон: он обязан был сначала расплатиться, а уж потом "лазать”. Следовательно, совесть его перед воровским миром была нечиста, и по нашим законам он считался заигранным… Все это я выложил ему на нашем языке, а в заключение добавил: "Если хочешь, я все это повторю на русском языке!”

Миша "Зверь”, услышав все мною сказанное, пришел в неописуемую ярость: казалось, что он немедленно зарежет меня на месте. Его вспышкой заинтересовались присутствующие. Они принялись наперебой спрашивать, что произошло, но я прервал их вопросы: "Если Миша хочет, пусть сам скажет, в чем дело”.

Однажды Саша "Бодайбо” пригласил меня "побеседовать”. Предложил закрутку анаши, и начал осторожно выяснять, что именно мне известно о Мише "Звере”. Мгновенно поняв, к чему он клонит, я сказал:

— Знаешь, Саша, ты хоть и старый тигр, но и я — молодой барсенок. Я ведь понимаю, что именно тебе хочется услышать. Но мелко же ты плаваешь, если надеешься у меня что-либо выудить.

Анаша подействовала на меня. Я вновь принялся дразнить Мишу, но, разумеется, на нашем языке. Он злобно ходил взад и вперед по бараку, положив обе руки за спину, подходил ко мне, щелкая зубами… По закону вор с вором не дерется, а доказывает на сходке воров, что собеседник оскорбил его. Если это доказано, то истец становится пред виновным и дает ему пощечину. Ни о каком серьезном избиении речи быть не может. В этом есть глубокий смысл. А уж если произошло нечто непоправимое, оскорбление нанесено непрощаемое, — то виновного ждет смерть. И никак не мордобой…

Итак, Миша бесновался, требовал, чтобы я перевел сказанное ему на русский, но все же не признавался, что отлично понимает каждое слово. Я тоже завелся.

— Согласен!

Все в нашей фанзе замерли.

— Я перевожу, — объявил я. — Миша, слушай внимательно-внимательно! Дорогой Миша, не пососешь ли ты у меня хуй.

Хохот заглушил мои слова. Тряслась наша дряхлая фанза, а Миша ругал меня на чем свет стоит.

xxx

За меня принялись вновь: три дня подряд меня держали на вахте, издеваясь, мучая и пытая. Уже не выдерживая побоев, я сказал присутствующему при пытках начальнику режима: он, как будто, был в полковничьем звании.

— Гражданин начальник! Я родился на Кавказе и мать родила меня стоя. Когда я вырос, то она завещала мне не быть подлецом. А если придется умереть, то умереть, как мужчина. Лучше умереть молодым, чем быть старым подлецом — вроде вас… Да сохранит Бог перенести все то, что перенес я от ваших рук и от рук ваших братьев-убийц…