Закон — тайга - [61]

— Вот где харюсишка-то.

Он имел в виду десяток мушек, которые навязал в тот день, когда к нам сел вертолет.

Глава XII

Уважительное отношение к рыболовному спорту, который сейчас подается не иначе, как с эпитетом «увлекательный», у меня родилось с малолетства. Подержав на крючке первую в своей жизни рыбу, почувствовав на руке ее трепетный, живой вес, я только и говорил о том, что в следующий выходной мы с папой опять пойдем на Таловку и я поймаю во-о-от такого окуня. Наступил выходной, и мы пошли с ночевкой. Был костер, был подгоревший, пахнувший жженым березовым листом пшенный кулеш. Но рыбы я не выудил. Ни на вечерней, ни на утренней зорях. Днем отец полазил с сачком под кустами, поймал небольшого налима и двенадцать плотичек. Из этой добычи мать сварила уху. Трех плотиц приготовила специально для меня. Мне они показались совсем невкусными. Тот, мой первый, окунь был куда вкусней.

Мы еще несколько раз ходили с отцом на реку, но ловили очень мало, потому что выше нашего города километрах в двенадцати стоял металлургический завод и его стоки выходили в Таловку. В теплом заводском пруду чуть не вплотную друг к другу устраивались ревматики, подагрики, ишиасники и прочие страдальцы. Они ругались из-за мест около желоба, по которому хлестала парная мутноватая вода, порой дело доходило до потасовок. Каждому хотелось быть поближе к напористой целительной силе, способной оздоровить калеку, избавить от мучений инвалида. Но полезное для людей оказывалось губительным для коренного водного населения. Сейчас я, например, удивляюсь тому, что в ядовитой этой воде обитало хоть что-то. Но тогда я не интересовался причиной, мне хотелось поймать рыбу, а она не ловилась.

Возвращаясь с рыбалки, я хныкал и уговаривал отца сходить в Прилепы. Туда нет-нет, да ходил наш сосед дядя Саня и всегда возвращался с уловом. Я с завистью смотрел на серебряных подлещиков, трогал пальцами бронзовых сазанчиков, которых дядя Саня почему-то называл карпиями, и мне не давало покоя само слово «Прилепы».

Отец отшучивался, обещал и не обещал: «Расти. Поживем — увидим». Теперь я понимаю, что он не потому откладывал поход, что не хотел, ему просто было тяжело пройти пешком тридцать с лишним километров. На войне его контузило, и у него иногда голова разбаливалась до такой степени, что он лежал на кровати с закрытыми глазами и так стискивал кулаки, что на ладонях после этого появлялись кровяные черточки от ногтей. Мне же, здоровому одиннадцатилетнему человеку, казалось, что самая страшная болезнь — это когда болят зубы, а если зубы не болят, то жить вполне можно. И я упрашивал и упрашивал. В конце концов отец сказал твердо: «Как исполнится тебе двенадцать лет, я возьму отпуск и мы на неделю уйдем в Приледы. На целую неделю! Понял?» Стоял октябрь, а день рождения у меня шестнадцатого июня. Однако ждать мне было легко, потому что зимой есть коньки и лыжи. И я ждал.

Но так и не удалось мне побывать в Прилепах. В ноябре отцу на шесть месяцев дали инвалидность, а в апреле, когда он шел на перекомиссию, у него дорогой произошло кровоизлияние в мозг и через два дня он умер. А потом как-то так получилось, что очень скоро от антонова огня умер дядя. Через месяц после того пьяный бабушкин квартирант хотел застрелить жену, но бабушка повисла у него на руке. Жена убежала, а квартирант застрелил бабушку. И мы с мамой остались одни на всем белом свете. Время было не очень сытое, но люди как-то изворачивались. Мама тоже изворачивалась. Она стирала знакомым белье и мыла в пятиэтажном доме, что стоял напротив нашего жактовского, подъезд. В то время стиральные машины были еще редкостью, и работы у мамы не убавлялось.

Я тоже изворачивался. Соседка Федосья Николаевна держала корову, и я помогал Федосье Николаевне чистить стайку, ходил к колонке по воду. За это хозяйка давала мне каждый день бутылку молока. Летом, когда надо поливать огород, воды уходило много, и я радовался, потому что за каждые два ведра Федосья Николаевна давала мне пучочек редиски, а за десять я получал пять пучочков договоренных и один — просто так, добавочно.

Мне, конечно, было выгодно принести десять ведер, потому что пучок редиски тогда стоил двадцать копеек. По тем временам мы с мамой жили очень даже неплохо. У меня, например, на все случаи жизни была пара кирзовых сапог, розовая сатиновая рубашка и синие шевиотовые брюки. Мама тоже одевалась чисто, а по праздничным дням или когда мы ходили в гости надевала серый шерстяной костюм и зеленые туфли на высоких каблуках.

Я помню, Юрка Востриков, увидев на маме эти туфли, даже присвистнул. Потом, когда мы встретились, он сказал, чтобы я не придуривался и не строил из себя бедного. У матери на туфлях бриллиантовые пряжки, а я работаю за гроши на обдиралу и спекулянтку. Я передал это маме, и она долго смеялась. Потом сказала, что детям все блестящее кажется дорогим. Наверное, для них взрослые и придумали пословицу: «Не все золото, что блестит».

Как видите, о Прилепах мне думать уже было некогда. Летом ребята уходили на рыбалку, но я с ними не ходил, потому что за неделю лишился бы семидесяти семи пучков редиски. На рыбалке же приятели ничего не ловили, а только проедались. И все равно душа моя была с ними, потому что жила во мне постоянная тоска о тугой тяжести на кончике изогнутого удилища, о звенящей, рассекающей упругую воду леске. И я в душе радовался, что ребята приходили пустыми. В общем-то, может, даже и не радовался, а просто мне становилось легче, и я подсмеивался: «Говорят, что это полезно — воздух, солнце и вода…»