Закон — тайга - [5]

Где ты сейчас, Коврижкина? Вчера мы слышали самолет. Он не показался нам. Прошел стороной. В зеленом воздухе покипел и исчез его крикливый привет. За три месяца это первый чужеродный звук в тайге. Ты, наверное, каждый день видишь самолеты. Может, даже реактивные. Ты нужна цивилизации. Мы тоже нужны. По-своему. Тебе — ее постоянство, нам — приветы. Но у нас другое. Шестой день — густой листопад. В рыжем сосновом лесу осыпь лохматых рыжих с желтизной шишек. А по реке — лиственные ладьи. На плесах они толкаются, посередке плывут степенно, будто уступают друг другу дорогу к морю. На шиверах разнуздываются. Рябой оранжевый ледоход. Лезут друг на друга, переворачиваются, набухают, тонут. Перекаты по дну выстланы бурым склизлым рядном.

Над сопками тоскливый клин вбивают в небо гуси. Идут к югу вечными своими дорогами. Подумать только — сколько ни было поколений этих гусей, все они летали одной дорогой. Казарками называются гуси, которые летят над нами. Провожаю их взглядом и думаю: сколько же дней летят они над моей страной, над Родиной моей? Помню, елозила указкой по карте, дундела: «…Мыс Челюскин. Самая южная точка Союза — Кушка…» И пути от родного Севера до родного Юга — одна секунда. У Бела Иллеша здорово сказано о восприятии. Если человеку сказать, что в космосе температура ниже двухсот пятидесяти, он и ухом не поведет. Не может он представить такую температуру. А скажи ему, что за окном — минус сорок, он даже в теплой комнате поежится. Так и с просторами нашими. На карте отмеряешь тысячи взахлеб. А помусолишь подошвами тайгу, две сотни километров такими станут осязаемыми, что потом каждую кочку на болоте вспомнишь.

Мне дьявольски повезло, что в мой отряд попал Костя.

Рабочих было много — на каждый отряд с избытком, и надо же — из этих многих в мой отряд попал именно он. Не будь его, я, глядишь, с тоски спуталась бы с Петенькой. Может, мы и поженились бы даже. Архичинной была бы у нас семья. Побродили бы несколько лет по тайге, потом Петенька стал бы исправно служить, заработал бы кандидата… В общем — шик модерн… Да, я совершенно упустила из виду, что кручу пустую мельницу. Ты же не знаешь нашего Петюлю. Парнишка удобный. С ним как захочешь. Можно не обременяться. Захочешь — считай за парня, нет — записывай в подруги. Как-то он сказал: «Я отливаюсь по Смоку, и в тайге я — из-за медвежьего мяса». Имеется в виду Смок Беллью, лондоновский супермен. Потеха. Петенька — сверхчеловек! Помнишь, у нас в школе был Сема Рахолин, так они с Петенькой — два сапога на одну ногу. Тебе покажется, что я злобствую. Может, ты и права. Даже скорей всего — права. Я злобствую от радости, от торжества: какой же опасности я избежала. Ведь самая малость — и я бы стала Шурдуковой. Натальей Михайловной Шурдуковой, дебелой, холеной кандидат-шей. И было бы у меня в перспективе домохозяйство. Местожительство — столица… Я понимаю, что это пошло — злобствовать, торжествуя. Но так уж, видно, устроен человек: умиляется тем, кому делает добро, втайне готов подкинуть подлость творящему добро для него и откровенно ненавидит того, кто кажется ему опасным. Обезопасившись же — ликует и издевается. Лежачего полагается не бить. Бьют, да еще как. Оно безопасно — лежачего, а бить кого-то все равно надо. Вот и стараются. Тебе, наверное, встречалось: на лекции или в той же газете приводится пример морального падения гражданина Р., допустим. Измордован человек за грехи свои на всю катушку. Через полгода, глядь, снова лекция и снова статья. А примером — тот же Р. Оно, может, и поделом ему, тунеядцу, моральному уроду, только ведь он полгода, как лежачий. В общем, ну ее к ляду, эту философию. Сейчас я оптимист и лирик, хотя зримого повода для оптимизма вроде и не существует. Кой черт, не существует. Костя! А что касается Аурума[1], то ищущий да обрящет. Древние извлекали золото, не мудрствуя лукаво: стелили в ключ козью шкуру, потом вытаскивали и стряхивали золотишко. Думается, что им было сложней добыть козу, нежели благородный металл. Вот бы сейчас так. Сводилась бы моя роль к указанию: «Костя, обеспечь отряд козьими шкурами». Впрочем, в наших краях уместнее требовать шкуры медвежьи… Опять-таки не могу удержаться от ехидства. Представляю, как Петюньчик исполняет мой приказ: «А подать сюда медвежью шкуру!» Он перво-наперво изучит медвежью охоту по классикам, процитирует, что по этому поводу сказали великие, потом пойдет и купит шкуру у таежника. Вручая мне ее, изречет что-нибудь по поводу рационального мышления. Так-то, Тасенька.

Ты сейчас учительствуешь. Где, в селе или в городе? Скорее — в городе. Такие, как ты, бегут из села. Зачем оно вам… Вы же там захиреете, остроумие ваше зачахнет, увянете вы там, не распустившись. Помнишь, как ты спорила с Васькой Моряком о назначении человека. Васька, кондовый кержак, рубил мысли топором:

— Ты видела когда-нибудь, как утка-подранок плачет? А заяц кричит, слышала? От человека кричит, от злобы его. Знаешь, что творится накануне открытия охоты? Дрожат мужики от нетерпения. Понимаешь: с завтрашнего дня им позволено убивать. Убивать! Грохот, дым, и в руках у тебя теплое тельце. Оно уже мертвое, но пока мягкое и податливое. Жизнь уходит, тепло еще сохраняется. Ты что думаешь, эти миллионы охотников-любителей из нужды стреляют? Какая к черту нужда, если он в месяц несколько сотен рупий у себя на службе гребет. Убивать ему необходимо. Охотники, которые этим кормятся, не в счет. А любители… Скажешь — спорт. Был бы спорт, на стенд ходили. А им дичь нужна. Им жизнь жизни лишать надо. Нет, Таська, человека еще тереть, тереть… Знаешь, когда он начнется, человек? Когда землю обнимать научится, когда у него на всех ласка найдется — и на козявку-букашку, и на лисенка, и на самого себя, конечно…