Закон - тайга - [200]

— Почему он скрывал, ведь времена изменились? — не соглашался Яков.

— Никакое время уже не поднимет его ребят. И реабилитация не оживит. Мертвому безразлично, очищено имя иль нет. Он далек от человечьей гордыни и глупости. А Лавров понимал все. И, обозвав всю систему так, как она заслуживает, уже не мог ей служить. Закономерный исход. Он не хотел, чтобы об этом знали другие, кроме Тихомирова, который пережил то же самое. Его уничтожили как личность, но не сумели убить в нем человека и желание жить хотя бы из любопытства. Он более примитивен, потому выживет, — грустно улыбнулся старший охраны.

— А сумку зачем прятал? — спросил бригадир.

— Не хотел, чтоб вот этих мальчишек-охранников раньше времени черная беда скрутила. Чтоб не укоротить их жизни, не покалечить их судьбы. Не думал, наверное, что его законченной судьбой будут интересоваться тщательнее, чем им при жизни. Потому сам спрятал сумку. Сжечь, видно, рука не поднялась. Тихомирову тогда показалось, что Лавров решил пустить себе пулю в лоб. Видимо, тот был недалек от такого. Отговорил, упросил. Но не от смерти…

— Я когда на Колыме отбывал, там охранник застрелился. Тоже по этой причине. Но врач назвал его в заключении психом. С тем и похоронили. Двое детей остались у человека, — запоздало пожалел Трофимыч.

— Оно и верно. Врач в чем-то был прав. Нервные стрессы — профессиональная наша беда. Какова работа — таков и результат. Кого интересует причина? О ней не спрашивают живых. А мертвые молчат…

Мужчины сидели вокруг маленького костра. Языки пламени вспыхивали в их глазах. Говорить не хотелось, все было сказано. Каждый думал о своем. О будущем? Иль о прошлом? Что виделось им в этой ночи?

Лишь старый Митрич, крякнув, незаметно отошел в тайгу. Оглядевшись, для верности, на колени встал, зашептал горячо:

— Господи! Упокой души невинных рабов твоих! И прости живых…

Глава 5

Утром Трофимыч рассказал людям обо всем. Никто не удивился. Лаврова лишь дружно пожалели.

Новички не решились комментировать услышанное. Неловко им стало. Не по себе. И только Шмель остался прежним:

— Где вы надыбали такого мусора, у какого совесть была иль проснулась? Туфта все это! Лажа! И хмырь это все наботал! Стал бы ему легавый душу, как портки, наизнанку выворачивать. Да кто он такой? Хотя оба они — одинаковое говно! Нечего о них думать и жалеть! Не кенты! Отдай приказ тому же Лаврову, всех нас, как сявок, перещелкал бы.

Трофимыч осек его взглядом. До конца дня работали молча. А едва пришли на обед, машина из села пожаловала. Крытая брезентом. В кузове скамейки новые, белизной отливают.

— Это что ж, концерт доставили нам? Сами, гражданин начальник, за всех артистов будете? — осклабился Шмель.

Ефремов было насупился. Хотел ответить резко. Но вовремя вспомнил о цели визита и засверкал, засветился белозубой улыбкой.

Сделав перекличку всей бригады новичков, пятерых мужиков из сучьих позвал в машину:

— Реабилитированы! Документы готовы! Вас ждут в Трудовом. Обедайте и поедем!

Но от палаток машина ушла не сразу. Люди ждали свободу. Но успели привыкнуть друг к другу.

Митрич, сам того не ожидая, в последний раз кормил обедом условников. Ноги у него заплетались. То-то радость будет в доме! Не ожидают нынче! А он и нагрянет, снегом на голову свалится.

Последний день в тайге, последний костер, последние слова… В них вслушивались те, кто оставался здесь.

— Ты, Шмель, не гонорись, не держи на меня зла, но бригадиром тебе нельзя быть. Слишком фартовый. А тут и человек нужен. Он в тебе пока не родился. Значит, Санька меня заменит. Он душу не потерял. У тебя она подморожена в «малине». Понял меня? — положил руку на плечо бугра Яков.

— Заметано. Нехай паханит. Я свой кайф на воле ловить буду, — согласился Шмель.

— Возьмите портсигар на память. Он серебряный. Дедовский. Когда-нибудь и меня вспомните, — протянул Санька подарок Иллариону.

— А это тебе, Митрич, носи на здоровье, — совал Генка шерстяной шарф деду.

— Не надо мне, родимый. Старый я стал. На что барахлом обрастать? С собой в гроб не заберу. А тебе он нужен. Тут без его не можно. А память добрая про тебя и так жить останется. Куда ей деваться? А ты себя береги. Пуще всего. Сохрани тебя, страдальца, Бог…

Когда люди сели в кузов машины, оставшиеся загалдели:

— Счастливого пути, мужики!

— До встречи на воле!

— Век легавых не видать!

— Пусть житуха файным кайфом будет!

— Не забывайте нас, кенты!

Машина вскоре скрылась в тайге, увозя людей из прошлого.

Около палаток сразу стало тихо. Людей заметно поубавилось. Хотя голоса уехавших еще звучали в памяти.

Осиротели палатки. В них еще хранилось тепло ставших вольными. И оставшиеся их заняли, чтобы жить чуть свободнее. Казалось, ничего не изменилось в жизни условников. Так же с утра, чуть свет, вставали люди. И, перекусив, уходили в тайгу. Там вкалывали до черных пузырей, до искр из глаз, до немоты в руках и ногах. До того, что солнце потеть начинало, глядя на них, глохла тайга.

— Ну и звери на работу! Никогда не видел таких. Даже на воле! — удивлялся Новиков. И часто у костра заводил с людьми разговор о будущем: — Посмотрю я на тебя, Шмель, и диву даюсь! Да ты на воле — находка!