Закон предков - [5]

— Все равно поет?

Андрей кивает.

— Почему поет, раз голос худым стал?

— Не знаю. Старости боится. Или молодым завидует.

Чохтоо сидит удивленный. Сам он тоже старик, скоро пойдет туда, где «верхний колхоз». На сердце будет светло и тихо — так он пойдет. Последнюю каплю сил Чохтоо истратит на то, чтобы уйти в горы Кодара и там завалить себя камнями. Так у них в роду старики делали. Чохтоо так сделает, когда настанет пора умирать. Зачем бояться? Придет старый Нюргун, будет маленько камлать, в праздничный бубен бить: хорошо жил Чохтоо, честным был, все его любили, теперь пошел Чохтоо в «верхний колхоз», на вечную пенсию!

Чохтоо давно бы ушел — внука ждет. Чтобы в глазах и в сердце было светло, внука надо увидеть. Но внука нет: пил Дюдувул дурную воду в бутылках, стукнул беременную Шилборок ногой в брюхо, Шилборок мальчика скинула.

День светлый. Тени в горах. Синева. Терпеливые, подголечные растения пьют талый снег, в речке прыгают цветастые рыбы — мух ловят. Речная вода тренькает в камнях. Андрей и Чохтоо беседуют. В щелках глаз Дюдувула недоверие. Лицо гостя ему не особенно нравится. При свете дня совсем рыжий. Все равно как искусственный соболь: блестит воротник, а тепла нету.

— А я тебя видел в прошлом году, — говорит рыжий Андрей Дюдувулу, угадывая недружелюбие к себе.

— На Курунг-Урях видел, что ли? — прикручивает радио Дюдувул.

— На Курунг-Урях я тебя видел в позапрошлом году. А прошлым летом на Липриндо встречались.

У Дюдувула вышибает на ладонях пот: он и в позапрошлый год ходил вокруг Кодара, этот парень! Что-то здесь не так. Зачем ходить? Был бы геолог…

— Турисыт не ходит по одной-де тропе дважды, — вставляет Чохтоо, — не ходит. Но, но!

В речи эвенков угадывается оттенок угрозы, но Андрею весело:

— Я тебя на Липриндо видел, Дюдувул. В прошлом году. Начальник еще к тебе приезжал, заставлял рыбу ловить. А у тебя сеть запуталась, ты разозлился и всю сеть изрубил топором в лапшу. Это была картина!

Андрей смеется. В глазах скачут синие искорки, и золотыми пружинками прыгают волосы на голове. Зубы белые — снег на гольцах в конце августа.

Дюдувул помнит: было такое, порубил сеть! Шибко злой тогда был. А теперь смеется. Пропала вся настороженность. Дюдувул смотрит на рыжего парня и громко смеется. Чохтоо веселится, щерит желтые табачные зубы. Робко хихикают Чэкэрэк и Аярик, разглядывая гостя. Шилборок вышла из палатки и тоже хохочет.

— Нонче-то сохатый порвал сеть рогами, но-о! — подливает масла в огонь Дюдувул, мотает головой и машет руками, показывая, как злился сохатый, с сетью дрался.

От хохота вздрагивает хвоя лиственниц. Олени перестали щипать траву, смотрят удивленными глазами в сторону стойбища. Дюдувул вдруг делается серьезным.

— Нонче-то председатель на вертолете был, опять заставлял ловить рыбу. Дюдувул не рыбак, охотник. Когда один человек берется делать зараз два дела — лентяем станет. Пусть Васька Гыргенов ловит рыбу, все равно не пасет оленей — спирт лохчит.

— Когда на одну ногу натягивают второй унт, унт порвется, — поддакивает Чохтоо.

— Дюдувул хороший охотник, — с детской простотой хвалит себя Дюдувул, — соболей два плана принес. Хорошее радио дали — премию. А все равно будут ругать Дюдувула: рыбу не ловит. Хороший человек в глазах начальства не бывает хорошим. Васька Гыргенов хороший…

Дюдувул плюет. В радио кричит много народу: мячик пинают. Двое-трое пинают мячик, а много народу сложили на коленях руки — смотрят на мяч. «Десять тысяч пар глаз устремили свой взор в центр поля», — хвастает дареное радио. Каждый человек поймает по одной рыбе тайменю, считает Дюдувул, выйдет десять тысяч рыбин! Гора величиною с Кодар. Но они сидят, смотрят мяч. Одни пинают мяч, другие ходят и ходят, а хунта делает пушки. А такие, как Васька Гыргенов сидят и пьют спирт — голова пухнет!

Андрей нашел в кармане крючки. Только и осталось богатства: перочинный ножик и рыболовные крючки в бутылочке из-под пенициллина. Все остальное вместе с рюкзаком ухнуло в пропасть.

— Пойду, побалуюсь, — говорит Андрей и просит для лесы суровую нитку или кусок капроновой жилки.

— Во, жилка! — выходит из палатки Чохтоо с мотком в руке. — Настоящая, оленья: шигда.

Андрей пробует — крепче капроновой. Шигдой женщины унты шьют, объясняет Чохтоо. Но и для лесы годится, поди.

Андрей срезает ветку для удилища и уходит по речке вниз. По кустам тихо крадутся обе девочки — Чэкэрэк и Аярик. Дюдувул велел смотреть, куда пойдет парень и что будет делать. В далеких землях нет мира, нельзя никому верить. «Хунта…Ирландия…Израиль», — говорит радио.

Дыбятся горы Кодара. Гудят. Вечная песнь жизни и смерти. Вечная тень радости и печали. Кодар — жестокий и добрый. Кодар, который отнял у Андрея любовь и теперь дает ему силы. Щербатые камни высот скребут облака. Сливаются в белое дым облаков и вечные снега гольцов, где не обитает живое. Редко-редко пройдет лишь загадочное животное — снежный баран.

Между высотами — седловина. Там угадывается оленья тропа. Тропа диких оленей. По этой тропе ушла любовь. Ушла в рубчатых горных ботинках и брезентовых джинсах. Ушла перевалить Кодар, а он, Андрей, остался со стертой ногой у камня, возле которого упражнялся с бубном шаман-любитель, молодой тунгус с речки Курунг-Урях.