Закон предков - [2]

Недели, месяцы ежегодно, по всякой поре, проводил Николай в забайкальской тайге. Он знал ее, хорошо понимал и самозабвенно любил. Как же она могла не войти в его рассказы? В них она привольно живет, могуче и широко дышит, переливается радугой, выступая одним из главных героев повествований, — всегда зримая, осязаемая и многозвучная, неповторимая в своей красоте, в удивительной цельности и целомудрии, величественная и гордая, порой суровая, но вместе — ранимая, беззащитная перед глумливым, бестолковым топором, ненасытным хапугой-временщиком, перед необузданным, от браконьерского костра или пала, вздыбившимся огнем, перед злом, беспечностью, человеческим неразумением или постыдным равнодушием. Но столь часто автор обращается к тайге и горам вовсе не в поисках дешевой — и такой расхожей в иных скороспелых писаниях о Сибири — внешней экзотики, ничуть не из желания непременно поразить читателя охотничьими приключениями, во что бы то ни стало потешить его какой-нибудь глухоманной невидалью, захватывающей диковиной. Ничего этого нет в рассказах Николая Янькова. Нет в них и холодной, созерцательной описательности. В каждом присутствуют и открытие, и удивление неведомым прежде, о чем просто невозможно не рассказать, и напряженное раздумье, скрытая грусть от сознания, что никакая красота не вечна. Для Н. Янькова природа — сам облик Родины, большая и чрезвычайно важная часть нашего бытия и нашего естества. Она — и кормилица, и друг, и врачеватель, и сердцу отрада, но зачастую она — и горький упрек, обвинение нашему легкомыслию и попустительству, неумению сберечь, отстоять для себя и для потомков дарованные нам, от веку доставшиеся блага и красу родной земли. И когда в «Рыбе-радуге», «Арей-озере» и в других рассказах писатель говорит об этом, когда он предупреждает, насколько велики, необратимы и горьки могут быть потери при бездумном, потребительском отношении к лесам, озерам, рекам, к «братьям нашим меньшим», голос его звучит особенно тревожно, будит чувство ответственности за судьбу всего, что окружает нас и без чего немыслимо наше существование.

В соприкосновении с природой, ее чистотой и неподкупностью, в столкновениях с преградами, опасностями, неизбежными на таежных тропах и дорогах, на нелегком, часто изнурительном промысле обнажаются характеры, проверяется личность, явным становится истинное и ложное в людях. Сколь бы искусно и долго ни прикрывались личиной добропорядочности трус, хапуга, подлец, хитрый приспособленец, расчетливый карьерист — рано или поздно они все равно выкажут свое нутро, и тогда уже им ничем себя не обелить. Зато благородство и мужество, честность и бескорыстие, верность дружбе и готовность к самопожертвованию всегда оставят в жизни, в сердцах людей добрый след и по достоинству будут оценены. Николай Яньков умело и топко, без нажима это прослеживает, раскрывает через поступки, судьбы своих героев, утверждая искренность и чистоту человеческих отношений, высокую нравственность. И вслед за автором мы проникаемся искренней симпатией к паромщику Егору, который презирает лицемерие и неправду, спекуляцию дорогой нам памятью о погибших на Великой Отечественной («Варакушка-соловей»); мы решительно становимся на сторону несколько нескладного, грубоватого Максима, столь же нетерпимого ко всякой лжи и ненасытной жадности («Трое на ледовой дороге»); мы глубоко сочувствуем наивному деду Чайковскому, такому трогательному в своем неколебимом убеждении, что найденный им в тайге корень способен исцелить людей от всех недугов, сделать их мудрее, добрей, честней и вообще победить зло в мире и тем избавить его от войн, от угрозы ядерного побоища. И хочется продлить минуты общения с героями Николая Янькова. И после расставания с ними тебя не покидает вера в доброе начало на земле, и все более крепнет чувство признательности автору за то, что он увидел, открыл в жизни таких людей и талантливо, проникновенно и правдиво о них рассказал, за то, что распахнул перед тобой неоглядные просторы забайкальской тайги.

Чита

Евгений Куренной

Перевалить Кодар

Греется Дюдувул на солнышке, деревяшку строгает острым ножиком. Может, птица получится, может, зверь. Рядом старик Чохтоо дымит трубкой.

Зимой Дюдувул наломал бока. Промышлять соболей далеко ходил — на Бургай. Теперь кочует с семьей по озерам и рекам вокруг Кодара. Тепло, тихо. У собак рты разинуты, языки висят. Бурбулен звенит — колокольчик олений. Олени щиплют траву, в ручье цветастые рыбы скачут — паутов над водой хватают.

Рыбу ловить бы надо. Колхозный председатель сказал, рыбу лови, Дюдувул. На вертолете привез сети, бочки.

Бочки на солнце высохли и рассыпались. Соболя Дюдувул ловить может, рыбу не может. Кое-как один раз кинул сеть в озеро, пришел сохатый купаться, запутался— злой был! Все порвал. Дюдувул глядел, смеялся; зверь бодал сеть рогами, фыркал, бил копытами. Ему, зверю, что? У сохатого не будут просить рыбу, у Дюдувула будут просить. «Давай, Дюдувул, рыбу…»

Блестят вершины Кодара. Снега блестят, льды. Небо синее. Тени в ущельях тоже синие — остатки ночи. Скалы красные. На красном — зеленое: травы, мох, деревья.