Закон полярных путешествий: Рассказы о Чукотке - [2]

Теплели глаза старика Киу, когда я кормил его собачек галетами и сахаром из НЗ после их мясного ужина, смеялся он и качал головой, и все волновался, вдруг не хватит, ведь тогда придется одно сырое мясо есть и нерпу запивать несладким чаем, мне, нездешнему человеку, приехавшему сюда неизвестно зачем.

Вот уже четверть века я здесь, а все не знаю, зачем приехал. Разве спрашивают об этом родившегося тут? А мне кажется, что я тут всегда, что я тут был, когда меня и на свете не было.

Вот и бабушка Альпынэ, жена Киу, сразу сказала своей внучке Тею в первый день, как увидела меня:

— У него дети родятся здесь.

Бабушка Альпынэ добрая и строгая старуха, а Тею — восемнадцать лет, и расскажет мне об этом Тею после, когда бабушка уйдет наверх, где звезды — окна в селении мертвых. Бабушка — прорицательница, у нее отец был заклинателем духов, но все это я узнаю потом…

Права была бабушка — я вскоре переехал жить на побережье, в их поселок. Наши дома стояли рядом, я часто ходил к Альпынэ, любил с ней разговаривать, хотя посторонний не назвал бы наши беседы говорением. Она не знала русского, я — эскимосского, а мой чудовищный чукотско-эскимосско-англо-русский воляпюк настолько был далек от понимания его нормальным человеком, что я не переставал удивляться, почему Альпынэ его понимает, и еще больше удивлялся почему я понимаю ее.

Не удивлялась только Тею. Она уходила на кухню готовить или просто оставляла нас одних, и я многое постигал от общения с Альпынэ.

Однажды засиделся допоздна, бабушка рукодельничала — вышивала бисером замысловатый орнамент на тапочках из нерпичьей кожи, не торопясь рассказывала и показывала, жестикулировали мы оба, иногда Тею вторгалась и объясняла непонятное бабушке или мне. Под конец в глазах старого человека заблестели слезы, и я вспомнил Великого Полярного Путешественника, собиравшего легенды на берегах Баффиновой Земли, и его беседу с плачущей Оруло.

Оруло сказала ему тогда:

— Я сегодня опять была ребенком. О многом мы не думаем, пока к нам не придут воспоминания. Теперь ты знаешь жизнь старой женщины от начала до сегодняшнего дня. И я не могла не заплакать от радости, что была так счастлива…

«Что имеет человек на склоне жизненного дня? — думал я, слушая Альпынэ. — Воспоминания… Греют ли они его? Значит, надо жить так, чтобы грели».

Я одевался, когда бабушка ушла в кладовку, вернулась с кожаным мешком, где хранились мудреные женские принадлежности: бусы, оленьи жилы, нитки, мандарка, шкурки горностаев, ножницы, иголки и пилки, наперстки, костяные шила, пуговицы, куски цветной кожи и многое другое, в чем никогда не разобраться мужчине.

Она достала из мешка странный предмет и протянула мне его.

— Бери, — догадался я. — На память.

Я ахнул. Это был древний пекуль — женский нож. Небольшой равнобедренный треугольник металла с насаженной, на вершину ручкой из моржового клыка. Ручка с орнаментом полирована, нож стерт, обычно металла в таком ноже вдвое больше. Металл стерся.

— Бабушка была маленькой, меньше меня, девчонкой, когда пекуль достался ей от ее матери, а ей тоже передался по наследству… Это было еще там, на Аляске, многие эскимосские семьи разделены проливом, и родственники есть там и тут, — спокойно объяснила мне Тею.

— Сколько же ему лет?

Бабушка улыбнулась, а Тею оделась и пошла меня проводить.

Утром я пришел в торгконтору — там готовился вездеход в тундру, развозить товары оленеводам и морзверобоям на побережье. На сборы мне дали час, а поздно ночью наш вездеход уже был в эскимосском селе Сиреники. От усталости мы валились с ног, но заведующий ТЗП — торгово-заготовительным пунктом — настоял на ужине, всех пригласил к себе на жареную оленину и свежую моржовую печень. Отказаться не было сил, и я остался у него ночевать вместе со всей командой нашего вездехода.

— Я собирался ночевать у Росхи, — объяснил я наутро заведующему. — Он здесь? Не в тундре?

— Нет. Старик прибаливает. Домоседничает — даже на охоту не ходит. Передайте ему банку смородинового компота, сюрприз нынешнего завоза, еще не продавали, бережем к празднику.

Я поблагодарил и пошел к Росхи. Было еще темно, но на горизонте за дальними грядами торосов угадывалось утро, и я понял, что день будет хорошим, без ветра, с легким морозцем, и, если повезет, можно напроситься на охоту. Там, на открытой воде, много моржа и нерпы.

Росхи был единственным в селе эскимосом, понимающим металл. Он делал ножи, чинил посуду, вытачивал наконечники гарпунов, мастерил подполозки для нарт, мог изготовить хитроумный капкан, если его не было в магазине, и многое другое, и все удивлялись, откуда у него талант к металлу, ведь в роду такой профессии ни у кого не было, да и быть не могло.

Росхи обрадовался встрече, посетовал на здоровье и, выслушав мою просьбу, задумался.

— Сделаю, — пообещал он.

— Когда?

— Ся-я… не знаю…

Я понял, что проблема заключалась в материале. Ему нужен был клык моржа, добытый не в этом году, а хотя бы прошлогодний, выдержанный в постоянной температуре — дома или на складе. А совсем старый — так еще лучше. Но прошлогодние все сданы, надо поспрашивать у зверобоев, может, у кого дома валяется. Это он сделает сам, мне же остается ждать.