Заколдованный круг - [20]

Мартин был хусман и вдовец. Не по душе ему был этот новый хозяин, который, наверное, собирается прогнать его с должности, отнять у него власть и снова посадить на бедный хусманский дворик.

Мартин был еще, можно сказать, мужчиной в расцвете лет — не старше сорока. Но спина у него уже согнулась, как у хусмана, ноги он переставлял, как хусман, медлителен был, как улитка, и под носом у него уже висела стариковская капля. Она могла висеть часами, так медленно он двигался.

Сейчас он сметал навоз в бывших стойлах, бурча, что с паршивой овцы хоть шерсти клок — коровы конскому навозу обрадуются, так, глядишь, и им от свадьбы немножко перепадет.

Мартин навел Ховарда на новые мысли. Погруженный в раздумье, он поставил Буланого в конюшню и задал ему корма, погруженный в раздумье, он пересек двор — Рённев так на крыльце и не появилась — и вошел в дом. В прихожей никого не было, и это он счел еще одним дурным предзнаменованием, но от этой мысли, впрочем, сразу же отмахнулся; голова была занята совсем другим. И, думая об этом другом, он повернул направо, в горницу, вместо того чтобы пойти налево, в кухню, где его наверняка ждал ужин.

В горнице никого не было. Здесь уже прибрали и вымыли, но в воздухе еще пахло табаком, пивом, водкой и множеством людей, сидевших несколько дней в тесноте и плясавших до поту. Ховард подошел к одному из окон и попытался было открыть его, но оно оказалось забитым. Впрочем, он это знал.

Погруженный в раздумье, он принялся расхаживать по половику — от окна к печке и обратно. Печка не топилась, в горнице было холодно, но он этого не замечал.

Наконец остановившись у окна, он устремил во двор взгляд — видящий и невидящий.

Начало смеркаться. Доярка вышла из хлева с последними ведрами молока. На кухне гремели чашками и котлами, но звуки эти доносились словно издалека. У сеновала Мартин покончил со своей работой, на дворе не видно было ни души.

На всем хуторе стояла удивительная тишина, как бывает, когда разъедутся гости. Тишина в доме, тишина на дворе, безлюдном и покинутом, таком большом и пустынном в сумерках.

Ветер опять немного усилился. Он проносился по двору, хватался за угол дома и тряс его, легко кружил прошлогоднюю листву, лежащую в канавах и у стен, танцуя с ней танец теней — поднимал легкие, бурые листья в воздух, вновь ронял их, закручивал воронкой, приспускал к земле, гнал по дороге, вновь ронял в канаву, снова поднимал в воздух… Может быть, листьям в этот миг казалось, что они живут. Когда ветер бросал сухую листву о стену дома, слышался сухой и мертвый шелест.

Тишина.

И вдруг старый тихий дом словно ожил.

Ветер ухватился за углы дома, затряс стены, тоненько запищал в холодной печке, зашептал что-то под дверью и в замочной скважине.

Слышался шорох, шепот.

Свадьба, праздник — все это осталось позади, вдруг отодвинулось далеко-далеко. Но воспоминания о них еще оставались в комнате — бледные и далекие призраки звуков, разговоров и смеха, тени звуков, подобные звону бубенцов давным-давно минувшего рождества.

Негромко поскрипывали половицы, тихо постанывал большой дом, приглушенно гудели стены, отзываясь на шаги Ховарда или отвечая порыву ветра, дом вздыхал, шептал: «Было, было. Что-то будет? Будет, будет…»

По комнате проносились тени, тени прошлого, тени будущего. Тени одиночества, пустоты, неизвестности — времени, которое минуло, и времени, которое настанет.

Тени отделялись от стен, старые тени, тени всех лет. Шепот — тихий, едва слышный…

Вот стоит человек у окна. Ховард. Ховард — кто это? Новый хозяин хутора. Хо-хо. Ховард. Новый хозяин хутора. А мы старые хозяева хутора. Мы живем в стенах, мы скрипим и ходим по дому, мы шуршим и шелестим в дверных щелях, мы — то, что было, и то, что будет. Новый хозяин хутора? Хо-хо-хо. Хо-хо-хо. Ты есть, а мы были, были, были, и мы будем, будем, будем. Скрип-скрип. Были, будем. Ховард. Кто такой Ховард? Хо-хо-хо. Были, будем. Были, будем…

Тени сгущались, росли. Появились новые. Ховард, ты помнишь меня? Да, мать, да, отец, помню. Да, да, Туне, помню.

Ты еще сердишься на меня, Туне?

Ха-ха-ха. Ха-ха-ха. Да, прошептал голос. Нет, прошептал голос. Потянуло холодом из незаткнутой щели в окне, жалобно засвистело под дверью. О да. О нет. Не знаю, не знаю.

Вздох, легкий, словно тень вздоха. Забыла тебя. Уже забыла. Забыла.

Ховард стоял у окна, спиной к комнате, спиной к теням, устремив на двор взгляд, — видящий и невидящий. Глядел на мертвую листву, плясавшую на дороге пляску теней.

Забыла тебя. Забыла.

Дверь открылась. Вошла Рённев.

— Что же ты, родной, стоишь в холодной комнате? Я убирала наверху и не знала, что ты вернулся, пока мне Мартин не сказал. Пойдем, поужинаешь.

Она подошла. Улыбнулась. Темные волосы ее показались ему еще темнее. Белые зубы — еще белее.

— Хорошо, что ты уже дома, — тихо сказала она.

Он обнял ее — живого человека, а не тень прошлого или будущего, и на него повеяло теплом.

Она засмеялась.

— Да ну тебя! Ты мне волосы растреплешь. Ну что ты! — Она шептала эти слова, отталкивая его и снова прижимаясь к нему. Высокая грудь, горячая кожа, частое дыхание… От губ ее шел аромат, чуть кисловатый и свежий, как от морошки на болоте в конце лета.