Заколдованные сказки - [51]

— Доброго дня вам, — вдруг раздался надтреснутый голос. Около меня стоял старичок маленького роста, неестественно худой, с белой мучнистой кожей лица и выпирающим кадыком. Одет он был в поношенный, но опрятный городской костюм без галстука, а голову прикрывал темным беретом, похожим на тот, который никогда не снимал развеселый художник из журнала «Веселые картинки». Это и оказался бесплатный экскурсовод.

— Мы рады приветствовать очередной гостя в нашей безлюдной, а когда-то знаменитой деревне Заупокойная со своими старинными традициями и обычаями, — старик, представившийся Антоном Павловичем, любезно взял меня под руку. — Теперь это настоящий символ запустения, можно сказать, нетронутой заброшенности. Именно с такой идеей мы и обратились несколько лет назад в районную администрацию о создании вымершей экологически чистой старинной деревни и вошли в федеральную программу «Безлюдные уголки России»…

Я попытался высвободить руку, но не тут-то было — Антон Павлович еще крепче сжал мой локоть.

— Конечно, в администрации были утописты, которые предлагали восстановить ряд дворов и мельницу шамана Каспара, очистить колодец, отреставрировать галерею народного творчества и открыть ресторан фаст-фуда. Даже организовывать для турпотока по выходным дням сбор съедобных грибов и ягод. И тем самым создать очередной штамп избитого российского экотуризма! Но мы отстояли идею богом забытой деревни со всеми ее легендами и прочими народными проявлениями. Ну где вы еще сможете увидеть такое убожество, такие колоритные развалины или наблюдать целое шествие призраков… А крики демонов по ночам, а?!

Я искоса посмотрел на Антона Павловича, но не заметил нездорового румянца. И голос у старика оставался монотонно ровным, слегка режущим ухо. Причем он тараторил, не давая вклиниться в свой монолог. Он увлек меня в боковой заросший лебедой проулок, судя по табличке, имени какого-то героя Гражданской войны. Часть надписи с фамилией проржавела настолько, что расшифровке не поддавалась.

— Пикантно то, что до революции этот герой был обыкновенным помещиком. По происхождению помещиком, в целом захудалым. А потом видите, как у него карьера сложилась! А это наша знаменитость — дом пивовара Синебрюхова. Да-да, из рода тех самых Синебрюховых, которые однажды обратились к царю с просьбой поменять фамилию на более благозвучную. И знаете, что ответил узурпатор? Он разрешил поменять на любой другой цвет…

Из калитки дома пивовара — пузатого и еще крепкого, хотя и осевшего — на меня смотрело пугало с лицом в синих разводах, в глубине двора на веревках болталась бесцветная ветошь.

— Это моя собственная стилизация… И дом словно ожил, не так ли? — пояснил происхождение ландшафтных причуд мой чичероне. Я не стал говорить, что прожил здесь много лет. Что на одной из соседних улиц был мой родной дом, а теперь пепелище, как мне сообщили уже после смерти бабушки. И что не было никогда в деревне никакого пивовара, потому что деревня была старообрядческая; и история с помещиком и героем Гражданской войны относилась, скорее, к идиотскому постсоветскому фольклору. Но вот экскурсовод кого-то мне напоминал — эта неестественная худоба, холодная вымученная улыбка, монотонный автоматический голос. Что в нем было не так, что-то в этом человеке словно недопроектировали.

— Плохо сохнет, когда нет ветра, — сказал Антон Павлович.

* * *

Я помнил, как в день Рождества Иоанна Предтечи вся деревня с утра собиралась на вечку — люди шли торжественно, были чисто одеты, даже пьяницы выправляли себя. По заведенному правилу приходили семьями, вместе и стояли: старики в окружении молодых и детей.

Завхоз дядя Степан приносил добротный табурет, и на него взбирался Зловещий мальчик, или Злома, как мы его называли между собой. Откуда он появлялся, я не знал. Было ему лет четырнадцать, всегда одетый в светлую рубашку с погончиками, шорты защитного цвета и такую же пилотку. В руке он держал лист бумаги, скрученный свитком, и пионерский горн. Злома ждал, пока толпа затихнет, и трижды громко трубил. Потом долго, с поджатыми губами, оглядывал людей, словно впиваясь в их лица, и начинал читать по бумажке:

— Архип Селиванов-старший, преподаватель закона Божьего, умрет в третий день пятидневки 8 сентября, — Злома торжествующе оглядывал толпу и строго повторял, — именно 8 сентября. Так…

Огрызком карандаша он сделал пометку в свитке и продолжил.

— Девка Нюрка Юрьяна, шестая в семье, помрет 22 января в праздничный день памяти жертв 9 января!

— Господи ж ты боже мой! — взвизгнул кто-то в задних рядах, и Злома недовольно посмотрел в ту сторону. Так он произносил пять-шесть фамилий, помечая каждого в своем документе, на прощание еще раз трижды трубил и слезал с табурета не без помощи услужливого дяди Степана. Наступала тишина, но никто без команды не расходился, и все, даже дети, как будто отсчитывали эту минуту, пока она не проникала внутрь каждого, где щелкала бесконечными секундами.

— Так! — вдруг вскидывался Злома. — Идем дальше!

И все облегченно вздыхали и шли за ним.

В день накануне смерти кандидата бабки убирали его дом и готовили еду, ведь будущему покойнику сегодня нельзя было ничем заниматься. Вечером близко знавшие его заходили в гости. Лились воспоминания из его жизни, иногда даже шутили, вспоминая какой-нибудь конфуз или проказу, а старухи шмыгали туда-сюда, следя за столом. Конечно, трудно было почти мертвеца отвлечь от печали, но все старались, хотя нет-нет да и ронял слезу близкий родственник.