Заключительный период - [51]

— Тетива! — сказал Зубов. — Скорее уж тогда тетива. А люди — как стрелы. Путь наш стремителен, а достигнем ли мы конечной цели — это во многом зависит от нас, от того, насколько мы прямы. И от того, хорошо ли натянута тетива. Я — за натянутую тетиву. И за прямоту полета, а не карусельное кружение. А ты? — И он посмотрел на Марину. Та покачивалась легонько, взгляд ее блуждал по потолку. — А ты как думаешь?

— А я, — сказала девушка, — я думаю…

Но Веденеев перебил ее.

— Ах, — сказал он, — как трогательно вы держитесь за руки! Точь-в-точь — пара влюбленных: знаете, таких молодых, зеленых, сидящих в парке, не дышащих от избытка чувств. — Он напряженно улыбнулся. — Соединяю вас и нарекаю мужем и женой отныне, и присно, и во веки веков! Нравится?

Зубов посмотрел в его сузившиеся глаза и сказал со спокойствием, удивившим позднее его самого:

— Я многое дал бы за то, чтобы ты сейчас оказался пророком.

В тот же миг он почувствовал легкое пожатие руки.

Что за мгновенье! Время остановилось — словно и впрямь стрела неожиданно и резко прекратила свой полет, застыла в воздухе. Сколько после этого прошло — час, минута, год? Зубов не мог сказать: он застыл в остановившемся времени, как мошка в янтаре. Что происходило кругом, происходило ли вообще что-нибудь — так до конца дней и не дано было узнать Зубову. А совершилось это чудо от одного слабого пожатия руки, которого, может, и не было. Но Зубов знал: нет, не показалось. Это он знал точно.

Что могло означать это пожатие? Было ли оно непроизвольным выражением благодарности за его слова, или это было нечто другое, неизмеримо более важное? На эти вопросы Зубов искал ответа, но мозг его застыл и отказывался отвечать: тогда, словно в тумане, он поднялся и вышел — ему нужно было остаться одному, побыть хоть немного наедине с собой.

Через скрипящую дверцу он прошел из темного коридора в чулан. Сел на один из ящиков, подготовленных к отправке, — в этих ящиках они перевозили снаряжение. В чулане было очень темно и тихо. В углах возились мыши, из-за тонкой перегородки доносились мерные вздохи коровы. Сено источало горьковато-сладкий аромат, набранный цветами и травами за долгое лето, и, сидя один в темноте, Зубов ощущал свою слитность со всем этим миром так явственно, как никогда раньше. Он словно растворился во всем — в любом проявлении жизни была его частица. Ему казалось, что тело его не имеет веса — даже тонкие доски ящика и те, наверное, не прогнулись под ним. И еще ему казалось, что пожелай он сделать небольшое усилие — и смог бы подняться в воздух, к потолку из темных бревен, и медленно, не торопясь, проплыть по воздуху. Нужно только прижать руки к груди, напрячься… Во сне, во всяком случае, все происходило именно так.

Он сидел, упершись локтями в колени, подбородок утонул в ладонях. Внизу, в ящиках, лежали приборы и снаряжение — теодолиты в деревянных прочных футлярах, трубочки нивелиров, полосатые красно-белые вешки, складные рейки, ломы и лопаты, стальные мерные ленты, свернувшиеся в кольцо, как змеи, шпильки. Одним словом, все прошлое, все прошедшие три месяца ежедневной нелегкой работы. Все это вычищено, отмыто, оттерто, наточено, выверено.

Над ним было небо, вокруг — тишина, в сердце — напряженное ожидание.

Внезапно скрип донесся до него, затем — звук шагов. Голоса, искаженные расстоянием и перегородками. Зубов вслушался. Расстояние было слишком большим, а говорили слишком тихо, услышать что-либо определенное было нельзя. Но сами голоса он узнал. Кровь сразу отхлынула от всего тела — наверное, в ноги, потому что руки и голова стали неожиданно легкими, а ноги, наоборот, словно свинцом налились. Зубов хотел было подняться и уйти, но не смог и шага сделать.

Так он и остался сидеть, а голоса, не становясь более разборчивыми, звучали все громче. Мужской голос спрашивал, женский отвечал, в мужском чувствовалось раздражение.

Затем наступила тишина, и совершенно четко мужской голос произнес: «Но почему же?» — «Все! — отрезал женский. — Больше я не желаю с тобой говорить об этом. И никогда не задавай мне таких вопросов».

Наступившее вслед за этим молчание стало наполняться смыслом: послышался шорох — но теперь это были не мыши. Затем женский голос произнес со злостью: «Отпусти меня, слышишь! Не трогай!» Мужской голос что-то пробормотал.

Волна оцепенения схлынула с Зубова, он кинулся, ударился лбом о притолоку, плечом навалился на дверцу, выскочил в коридор, задел за что-то ногой и сказал громко: «Кто тут?» В нескольких шагах от себя он слышал дыхание двоих, но стук его собственного сердца заглушал все. Он сделал еще шаг. Яркий, ослепляющий свет фонаря заставил его зажмуриться.

— Что тебе здесь нужно? — спросил Веденеев. — Иди!

— Отпусти ее, — сказал Зубов. — И погаси фонарь.

Свет погас.

— Иди домой, Марина, — сказал Зубов. — Я тебя провожу.

Веденеев сделал шаг вперед.

— Я тебе сказал — проваливай!

Зубов тоже шагнул вперед, нащупал ручку двери, открыл.

— Марина, — позвал он. — Идем.

Она вошла в комнату, отворачиваясь от света. Волосы ее были растрепаны. Она надела плащ. Начальник, недоумевая, смотрел на нее.