Заключительный период - [5]

При всем этом они работали.

Все, что начальник говорил им о трубах, оказалось правдой. Но о жаре начальник не сказал ни слова. Все два месяца жара не падала ниже тридцати градусов в тени. А они работали на солнце. На них оставались только плавки, животы у них ввалились, а ребра торчали. Они делали все: готовили основание, сыпали гравий и ломами двигали, двигали, двигали полуторатонные кольца, черт бы их побрал. Они ползали в трубе, заделывая стыки, и цементный раствор падал им на голову, застывая в волосах. Они катали сорокаведерную бочку метров двести до родника. И столько же обратно. Они хрипели, ругались, месили бетон, сколачивали доски, трамбовали грунт, пили молоко и снова брались за ломы, обливаясь потом. Они так привыкли к этой жизни, что порой уже не верили, будто может быть какая-то другая…

Но было в этой их жизни одно, к чему они так и не привыкли: почти каждую ночь Иван бил свою жену.

Тень росла и росла. Жара спадала. Зубов растолкал Юдина.

Им осталось отделать оголовки. Цементный раствор, конечно, высох. Юдин, еще сонный, взял ведро и потрусил к роднику. Зубов ломом крошил засохший раствор. Добавил цемента и песка. Потом они залили смесь водой и долго ворошили лопатами.

— Готов, — сказал наконец Юдин и взялся за мастерок.

Трубу они отделали на славу. Это была их четвертая труба. Последняя. Просто загляденье, а не труба. Ну и повозились они с ней… Но все, конец. Последний глянец наведен. Раствор высыхал на глазах. Наверху оголовка Юдин красиво выдавил: «Г. Зубов и А. Юдин». И дату поставил.

И вот это было действительно все. Несколько минут стояли они молча и смотрели на свою последнюю трубу. Когда еще в жизни им придется самим укладывать трубы? Возможно, что и никогда. Скоро они станут инженерами, а может быть, и главными инженерами. Но никогда они уже не скажут: вот это наша труба. И эта, и вот та — тоже. Здесь не было ничего, а теперь здесь наши трубы. Хотите — можете их потрогать.

Им было очень грустно.

Расстроенные, они легли на насыпь. Теперь оставалось только дождаться машины. Завтра утром они уедут. Конец.

— А как же Соня?

По тому, как Юдин сел, и по его взгляду Зубов понял: он думал о том же. И это было правдой. Юдин все время думал об этом. Весь последний месяц. Судьба сыграла с сыном знаменитого профессора свою обычную шутку. Его учили музыке — и он знал ее. Знал и языки — английский и французский. Хорошо разбирался в живописи, много читал… А приехав в Баймак, влюбился в Соню, которой было шестнадцать лет и которая по-русски говорила с пятого на десятое. Она работала подсобницей на стройплощадке, где изготовляли железобетонные кольца. Ее звали не Соня, конечно, у башкир таких имен нет, но на стройке все звали ее именно так.

Зубов не раз пытался про себя описать ее — как если бы он хотел рассказать о ней кому-то, чтобы объяснить историю с Юдиным. И не мог. Он решил, что сделать это смог бы только Пушкин или, может быть, Михаил Юрьевич Лермонтов. Или Лев Толстой. Больше никто. А Зубов — тот, конечно, никак не мог, сколько ни старался. И Юдин не мог. Одно только было ясно им обоим — красивей девушки они не видели. Она была очень красивая — тоненькая, просто хворостинка. Это Юдин, знакомый с классиками, сказал: «Тонкая и гибкая, как хворостинка». А Зубов согласился: так. И она была очень сильной. Зубов сам видел, как она брала пятидесятикилограммовый мешок с цементом и, прижимая к груди, как ребенка, несла метров за тридцать. И улыбалась. А глаза! Глаза у нее были… Нет, бесполезно описывать.

Юдин влюбился сразу. Все свои деньги он стал тратить на конфеты. Вся стройплощадка ела его конфеты. Даже толстый кладовщик Семенов грыз его конфеты своими золотыми зубами.

Юдин был влюблен в первый раз. Ни знание английского языка, ни знание французского ему не помогало. Классики тоже не помогали — Соня их не знала. Юдину постоянно хотелось одного — глядеть на Соню. Только глядеть. Хоть издалека. Это ему удавалось — глядеть издалека: утром, до отправления машины, — три минуты, и после работы — минут десять. Но он и этому был рад. За все время он только три раза разговаривал с Соней. Он был уверен, что не нравится ей. «Может, он ей все-таки нравится?» — думал Зубов. Но сам Юдин считал, что этого не может быть, ибо лицо у него круглое, как каравай, а рост всего сто шестьдесят пять сантиметров. «Нет, нет, — говорил он Зубову по десять раз на день, — нет». — «Что нет?» — «Ничего». Но он думал: «Нет, не любит». И все время посылал Зубова — иди, спроси, она пойдет сегодня в кино?

И Зубов шел, спрашивал. Ему тоже нравилась Соня. Нравилась? Это сказано слишком слабо. Он был влюблен. Конечно, сильнее, чем Юдин. Но он считал, что Соня любит Юдина. Оно и понятно — такой парень! А за что можно было бы полюбить его, Зубова? Тощий, носатый. Не нос, а черт те что. За что его любить? Конечно, она любит Юдина. А дружба превыше всего. И он шел к Соне. Сердце его колотилось о ребра. Он всегда останавливался — пусть уймется. «Мой товарищ, Толя, спрашивает, не согласитесь ли вы пойти сегодня в кино?» В кино шла вся стройплощадка. Позади всех шли Зубов и Юдин. Такая это была любовь…