Заклинание ветра - [55]

И тут в кафе появился Вася. Он влачил себя, и вид его был скорбен. Я не знаю, доводилось ли мне раньше видеть столь скорбного и просветлённого человека. Мне показалось даже, что мир вокруг притих, как во время полного солнечного затмения.

Вася подошёл, окинул взглядом страдающего за правду праведника нашу постыдную компанию. Обрушилась полная тишина. И вот в этой тишине он произнёс, почему-то грассируя: — Саша, милиционег'ы отняли у меня мои последние пятьсот г'ублей…

Конец простой — мы дали пятьсот рублей, Илья отвёз Васю на Курский вокзал и посадил в поезд. Поезд уехал.

Несколько лет я ничего не знал о судьбе Васи. Доехал ли, нет?

И вот совсем недавно увидел его абсолютно случайным образом, в телевизоре. Вася теперь устроен, он теперь одна из составляющих новой власти на Украине.

Он давал интервью, и в глазах его плескалась вера в то, что всё сложилось хорошо.

Я не удивлён, более того, это вполне вписывается во всё, что произошло на Украине, почти во всё… Я даже знаю, что будет дальше.

Я смотрю на пятьсот рублей, которые только что отложил для Васи, и напеваю «Рио-Риту»… Всё нормально.

Не жизнь такая, люди такие.

А ещё я когда-то наблюдал как русский негр-сибиряк Рома благостно прихлёбывает из стакана в подстаканнике пепси пополам с водкою и не спеша рассказывает польке из США, как колотом сбивать шишку с кедров. Мимо изредка крадутся киргизы с дошираком, а на верхней полке индеец из Доминиканы что-то напевает на английском.

А уж какие в дороге женщины…

И вспомнил я о польке…

Полька

Трам-пам пампарампампам..пам-пам-пампарам-парам...

Я сижу в зелёном прицепном вагончике на колесах. Он стоит у самой воды в долине реки Аленгуй.

Мне пятьдесят один год, у меня гипертония и фобии, я борюсь с ожирением и всерьёз опасаюсь смерти. И ещё я лыс.

Вокруг туман, тайга, горы и ночь. В двадцати метрах буровой станок, похожий на трактор двадцатых годов, вгрызается в русловые отложения. Русловым отложениям около десяти миллионов лет…

Я геолог. Не писатель, не повар, не мотоциклист — геолог.

Я сижу в тайге и печатаю на странной клавиатуре, совмещённой с планшетным компьютером, грустную историю про любовь.

Про польку.

Поляки напали неожиданно, можно сказать, напали без объявления войны. Никто не был к такому готов, наверное, это традиция. Придавал ли я значение приезду поляков ? Уж точно не более чем ветерку с гор.

На полигон уже приезжали эстонцы, и вели они себя как жертвы. Точнее, как обречённые на смерть и дальнейшее пожирание молохом коммунизма ссыльнопоселенцы в Антарктиду. Хотя были Крым, равнодушное к ним отношение и нулевой уровень общения. 1989 год. Казалось, что пара домиков просто на ремонте и их как бы нет — ни домиков, ни живущих в них эстонцев. Даже баррикаду, что они возвели у дверей никто не разбирал и не замечал. Потрясающая невидимость и никчёмность.

Так это эстонцы, в одном государстве живём, а уж поляки-то — те точно ещё и окна забаррикадируют, поди, и глаза себе изолентою заклеют.

Я ошибался.

На полигоне я жил в библиотеке — в каменном домике в самом низу жилых рядов, навёл там порядок и поселился в одно лицо на два с половиною месяца. Вот с тех пор и мечтаю работать библиотекарем, а не геологом или губернатором, но увы-увы.

Ворвались ко мне тогда вечные двое из ларца— Йухансон и Левицкий, ворвались и сообщили, что пока я тут почиваю на томах человеческой мудрости, заезжие поляки, студенты-практиканты открыли дискуссию, и граница Польши проходит уже за Можайском. При полном онемении и непротивлении участников дискуссии с нашей стороны.

Ну что ж, пришлось идти и перекраивать.

Краков я им оставил, кстати говоря.

По результатам прений меня к полякам прикрепили, в качестве просвещённого аборигена. Да и польский мне интуитивно понятен, как язык многовекового реального врага и угнетателя.

Получилось здорово. Отличные ребята эти поляки.

Мы ругались и смеялись, мы подрались меж собою и подрались по пьяни непонятно с кем, и ещё на море в Песчаном подрались с какими-то очередными эстонцами. Мы пили, спорили и пели, мы жгли костры и постигали начала практической геологии среди зноя белых скал, вдыхая воздух, пахнущий триасом, юрою и еще какими-то нерасчленёнными тогда, но тревожными геологическими эпохами.

А еще среди них была Кася…

Однажды она пришла ко мне, и я провалился в холодное пламя серых глаз.

«О, ты прекрасна. Возлюбленная моя, ты прекрасна, глаза твои голубиные под кудрями твоими…»

Две недели и целая жизнь.

— Я не полячка, я полька, — злилась она.

— Трам-пам, пампарам-парам, — отвечал я полькой-енкой.

Как она молчала, она удивительно красиво молчала. По-моему, даже с акцентом. Никто и никогда, до и после, не молчал так. Это было невероятно здорово. Казалось, её молчание улыбается.

Две недели.

И всё.

Но Мир стал намного больше.

А адреса потерялись.

Чего только не было потом в моей жизни. Всё валилось в тартарары, пули, сапоги и проклятья свистели над головами.

Страну разорвали на куски и смазывали ошмётки кровью. Цена выживания у каждого была своя. Зачастую не такая уж и высокая, но всегда требующая оправданий. Даже теперь, через много лет после.