Закат семьи Брабанов - [7]

— Это дом Брабанов? — спросил мужчина.

Я подумала, что если бы на нем была кепка, он бы снял ее сухим, резким, злобным жестом.

— Да, — ответила мама, любившая говорить «да» так же, как Синеситта — «нет».

Это «да» было круглым, слащавым и теплым, как поцелуй, который посылают порту Марсель с мостика корабля, отплывающего в Измир или Александрию.

— Я сидел в тюрьме с вашим сыном Бенито, — сказал мужчина. — Он попросил меня зайти к вам, когда я выйду. Я — один из помилованных ко дню Бастилии.

— Мелкое преступление? — участливо поинтересовался папа.

— Неуплата налогов, — ответил мужчина, униженно и стыдливо опустив голову, что понравилось всей семье, кроме Синеситты, находившейся в тот момент на кухне.

Мама предложила ему войти, и незнакомец принял приглашение с неестественно важным видом, словно желая показать, что вполне осознает, какую честь ему оказывают, какое проявляют милосердие, и как он благодарен за это полнейшее отсутствие предрассудков по отношению к бывшему заключенному.

Калитка открылась со своим обычным скрипом, который теперь, много лет спустя, кажется мне неприветливым и удрученным. Мужчина вошел в сад, принюхиваясь к дому и его обитателям, как тигр принюхивается к свежему мясу. Он поднял голову, посмотрел на синее небо с явной жаждой славы и с какой-то фривольностью прикоснулся к стволу вишни. Заметив мой подозрительный взгляд, он поспешно отдернул руку.

— Это чей день рождения? — спросил он.

— Ничей, — ответил папа. — Мы, как и каждый год, отмечаем наш отъезд в отпуск.

Мои родители не просто умели лгать, они обожали это делать. От них невозможно было узнать правду. Папа долгое время утверждал, что его дед был кузнецом, пока я не обнаружила в мемуарах генерала Гольени, что Виктор-Эмманюэль Брабан (1812–1901) заседал в Государственном совете. Мама уверяла, что была медсестрой французского экспедиционного корпуса в Индокитае, где и встретила папу. Однако папа оспаривал эту версию, утверждая, что они впервые увиделись на вокзале в Шамони, когда работали организаторами горного отдыха пенсионеров. Когда у папы появлялась любовница, а у мамы — любовник, что в свое время случалось часто, им ни разу не удавалось подловить друг друга, настолько тщательно каждый из них фабриковал свое алиби. Может, именно из-за этого Бенито сошел с ума; и не потому ли моя сестра в тридцать шесть лет так и не нашла себе мужа, что слишком много слышала в доме лжи?

По приглашению мамы мужчина сел. Несмотря на его черные брюки со стрелками, как у подвыпившего продавца хотдогов, и бежевую куртку небогатого «черноногого»[3], в нем сохранилось что-то от того человека, кто до тюрьмы был бизнесменом с розовыми щеками, напомаженными волосами и слишком толстым задом, не умещавшимся на табурете в пивной на площади Терн, с оттопыренными карманами пиджака, потерявшими форму из-за счетов ресторанов и такси. Тюрьма высушила его и избавила от жира, — «Тюрьма — это учреждение по отсасыванию жира», — признается он мне позднее, во время одного из своих многочисленных приступов нежности к самому себе, в то время как моя сестра будет психически агонизировать в соседней комнате, — но его жесты и улыбка сохранили слащавость и искренность, которые когда-то соблазняли кредиторов. Он со взволнованным видом гурмана смочил губы в аперитиве, предложенным ему папой. Мои родители обожали спаивать гостей, так как не могли представить, что кто-то может сказать правду до того, как напьется или подвергнется пыткам.

— Шесть месяцев не брал в рот ни капли спиртного, — сказал мужчина. — Даже забыл, как это бывает холодно в стакане и тепло в животе.

Он с удовольствием вытянул ноги и выплеснул на землю остаток «Рикара».

— Этот стакан хорош, но я боюсь следующего.

— Понимаю, — заметила мама.

Самой большой маминой страстью, не считая жалости к людям, было желание их понимать. День, когда она никого не поняла, был для нее потерянным, особенно в том случае, если ей не удалось никого пожалеть.

Мужчина поинтересовался, почему на окнах третьего этажа установлены решетки, а на окнах первого — нет. Неужели грабители в нашем предместье летают на вертолетах?

— Бенито прыгал с третьего этажа, а не с первого, — объяснил папа.

— Это было в то время, когда он хотел завербоваться в парашютисты, — добавила мама.

— Но Совет офицеров посчитал его слишком жестоким и посоветовал завербоваться в Иностранный легион.

— В Легионе его продержали три дня и демобилизовали. По их мнению, его место было в психушке.

— Никто не собирался помещать нашего сына в психушку.

— Через несколько месяцев это все-таки пришлось сделать. Он пробыл там десять недель. В тот день, когда его выпустили, он приехал повидаться с нами. Это было 12 августа 1978 года.

Мужчина, поворачивая голову то в сторону моего отца, то в сторону матери в зависимости от того, кто говорил, был похож на зрителя Ролана Гарроса[4] — зрителя без гроша в кармане, но тем не менее сохранившего спесь «лидера», который когда-то имел свою ложу, зарезервированную на год.

— Мы провели вместе всего минут пятнадцать, но это было ужасно, — вздохнул папа.

— Я знаю вашу историю во всех подробностях, — сказал мужчина.