Закат над лагуной. Встречи великого князя Павла Петровича Романова с венецианским авантюристом Джакомо Казановой. Каприччио - [11]

После нескольких шагов цесаревич очутился в плотном тумане, не видя ничего, кроме белого густого пара.

– А куда, собственно говоря, – спросил он, – мы направляемся, Ваше Высочество?

– К Арсеналу, Ваше Сиятельство, – непонятно откуда раздался голос прокуратора. – Мы хотим Вам показать, где строится наш флот.

– Где я? – крикнул кто-то.

– Я ничего не вижу! – добавил другой голос.

– Не волнуйтесь, дамы и господа, – Пезаро утешал гостей. – Туман сейчас рассеется.

– Я боюсь! Где все?

– Пожалуйста, не бойтесь, мадам.

– Ого!

– Incroyable!

– Venezia, ti amo![18]

– Мне страшно!

– Все будет хорошо.

– Боже, какая красота!

– Как во сне!

– Ничего не видно. Ничего!

– Ой!

– Пашонок, wo bist Du?[19]

– Цыц!

– Ваше Сиятельство, это Вы?

– Это Куракин.

– Ужас! Как отсюда выйти?

– Да зачем выходить?

– А Арсенал еще далеко?

– Ну, как Вам сказать…

– Я хочу в гостиницу.

– Сейчас, моя милая, сейчас. Не бойся.

– Вот это да…

Казанова случайно стукнулся головой, входя в низкую арку и сразу понял, где он находится: в соттопортего деи Прети. В конце длинного, удушливого пространства стало светлее. Наклонив голову, он пошел туда, зная, что выйдя из этого соттопортего и завернув направо, окажется на кампо Брагора. Он вышел и сквозь редеющий пар увидел лицо. Женское лицо. Лицо Александры. Она была одна. Его охватило замешательство. Он оцепенел. Она поняла, что он опять комплексует, и он понял, что она это видит. Она улыбнулась.

– А как вы тут оказались, мадемуазель?

– Не знаю.

– Не беспокойтесь. Туман сейчас пройдет.

Он сделал шаг вперед, не зная, какое расстояние лучше установить между ними.

– Я не беспокоюсь, месье.

На лице у нее мелькнул след блаженства. Казанова подошел поближе, стараясь не опираться на трость, чтобы не показаться слишком старым.

– Мне нравится эта погода, месье.

– Правда?

– Очень даже.

Она любовалась его смущенными глазами, пока где-то, далеко, не понятно откуда, продолжали звучать возгласы затерявшейся свиты.

– Даже вся эта сырость и влага?

Казанова не помнил, когда в последний раз он так близко стоял перед молодой красавицей – ей было всего двадцать два, максимум двадцать три года.

– Мне хорошо в вашем городе, – она крепко прижала муфту к шубе.

Клубки серого пара проплывали между ними, окутывая их лица. Сверху захлопнулись ставни и беззвучно пролетела чайка, сложив свои мощные крылья. Ощущение таинственного уединения нарастало в них обоих. У Казановы стал заплетаться язык и сильно забилось сердце. Он старался не всматриваться в ее глаза. Но не мог. Несмотря на холод и туман, в них он видел голубое солнечное небо.

– Как бы я хотела заблудиться здесь. И никогда больше не выйти. Я никогда так легко, так свободно не чувствовала себя, как сейчас.

– Да, как ни парадоксально, в тумане все становится ясно.

– Ясно?

– Ну… как сказать… все как-то сгущается, пространство между предметами заполняется. Вещи сливаются.

– Туман как соединяющая сила? – она сказала тихо, скорее про себя, чем вслух.

– Именно так, – Казанова тростью рисовал в тумане контуры каких-то непонятных фигур.

– Все есть вода, как некогда сказал Фалес? – промолвила она.

– Пожалуй, да.

«Неплохо барышня знает древнегреческих философов», – подумал он.

– Особенно в Венеции. Сверху – водяной газ, снизу – жидкость.

– А иногда бухта замерзает, и по ледяной тверди можно от Дворца дожей дойти до церкви Сан-Джорджо Маджоре, или даже до Джудеки.

Казанова приближался все ближе и ближе, тростью пронзая клубы вязкого пара, любуясь голубизной ее глаз.

– Нет ничего подобного на свете, месье. Ваш город исключителен…

Казанова мог бы то же самое сказать про Александру, и, может, лет десять назад сказал бы. Но сейчас эти слова были бы шаблонными. И чем больше он думал, какой комплимент сделать этой девушке, чтобы расположить ее к себе, все возможные фразы ему казались банальными и бессмысленными.

– Все столицы прелестны по-своему, – продолжала Александра, – у всех есть памятники и архитектурные шедевры. Но ваша – она не только столица, не только город. Она и есть памятник, памятник самой себе.

– Мадемуазель, если бы Вы знали, как я хочу… как я хочу увековечить этот миг.

Она посмотрела на него.

– А Вы правда знали месье Вольтера? – спросила Александра, взирая на Казанову, как первые христиане взирали на апостола Петра.

– Ну… да.

Однако в данный момент Вольтер ему был до фонаря, и ему было странно чувствовать себя объектом такого глубокого почтения.

– Я прочла все его произведения.

– Чьи?

– Вольтера!

– А, да-да, конечно.

– Он самый важный мыслитель нашего века.

– Несомненно.

Александре было уютно с этим немолодым чудаковатым человеком. Его осунувшееся лицо и рафинированные манеры говорили ей, что он много повидал на своем веку. Ей даже казалось, что она уже знает его много-много лет, что он ей близок в каком-то родственном смысле этого слова. Его темные южные глаза не переставали изучать ее лицо, обласканное туманной вуалью. И ей нравилось, как он ее изучает – как углубленный в свои мысли ученый, только что открывший новое восхитительное природное явление, явление, по красоте превосходящее все на свете.

– Однако Вы с ним не согласны, месье Казанова?

– Не знаю. Я считаю, что есть определенные черты человеческой природы, которые нельзя изменить. Как бы сильно мы ни старались. Но общественные порядки… да, общественные порядки можно изменить, и нужно, если необходимо. Я так думаю.