Закат империи - [45]

И только сегодня, когда он явился в дом Боэция и, даже не заходя к первому министру, велел рабу-номенклатору[35]доложить о себе его дочери, Максимиан наконец-то стал понимать, чем отличается любовь от обычной страсти. Они с Беатрисой долго гуляли по саду, разговаривали, сидели в беседках, любуясь фонтанами, озарёнными пленительно-пурпурными красками заката, и Максимиан, внимательно присматриваясь к девушке, стал испытывать какую-то всеохватную трепетную нежность. Беатриса была невысокой, но обладала идеально стройной и пропорциональной, без малейших изъянов фигурой. Её тёмные длинные густые волосы слегка кудрявились, что придавало бледному милому лицу девушки какое-то чуть-чуть плутоватое выражение. Губы, не тронутые помадой, имели естественный бледно-алый цвет, а тонкие брови и ресницы служили великолепной оправой драгоценным глазам.

0 да, именно эти невероятно живые глаза, именно эти тонкие нежные руки, рассеянно поправляющие прядь волос, именно эта лёгкая и лукавая усмешка губ придавали Беатрисе такое тонкое очарование, с которым не могли сравниться ни самые пышные полуобнажённые формы, ни самая откровенная эротичность. И Максимиан, давно познавший самые непристойные и изощрённые ласки, которые только изобретает воображение, чтобы обострить утомлённую чувственность, вдруг понял, как может взволновать простое пожатие руки, которую Беатриса робко, но твёрдо тут же отнимала обратно; каким невероятным возбуждением может отзываться лёгкое касание её стройного бедра; как сильно может хотеться обычного поцелуя, если только эти красивые целомудренные губы успевают прошептать «нет», овеяв его собственные губы тёплым и нежным дыханием, и тут же уклониться в сторону.

И он не обижался, не злился, не настаивал, а воспринимал всё это как должное, понимая, что если бы Беатриса вела себя хоть немного иначе, и он бы не смог с новым, неизведанным ранее восторгом повторять про себя: «Да, я влюблён в это маленькое чудо! Да, ради неё я теперь готов на всё».

Погас закат, умолкли птицы, взошла полная луна, а они всё никак не могли расстаться, увлечённые этой упоительной игрой, когда лёгкие, заигрывающие прикосновения сменяются лукавым благодаря лёгкой паузе, но быстрым отстранением, когда сам тон, которым девушка говорит «не надо», возбуждает невысказанным «не надо пока, потому что...» и дополняется загадочным взглядом.

Беатриса мало и неохотно рассказывала о своём прошлом, явно потому, что слишком тяжело давались ей эти воспоминания, но Максимиан и не настаивал на этом, поскольку его теперь больше всего волновало будущее.

— Как же я счастлив, что узнал тебя, carissima[36], — тихо и быстро говорил он. — Как же я рад, что это произошло не слишком поздно, когда бы уже ничего нельзя было поправить. Ты так непохожа на других девушек, что с тобой я могу говорить обо всём, как с собственной душой. Но существует один вопрос, который всегда и всюду мужчины задают тем женщинам, которые им по-настоящему дороги. Позволь же и я спрошу тебя об этом.

— Спрашивай, — так же тихо ответила Беатриса и отвела взгляд.

— Ты уже когда-нибудь любила?

— Нет, но... Нет, Максимиан, нет. — Последнее «нет» прозвучало достаточно решительно, однако он уже почувствовал лёгкую тень колебания и стал настаивать. Беатриса вздыхала, молча качала головой и всё же, побеждённая его настойчивой нежностью, в конце концов рассказала ему о своём первом девичьем увлечении.

Они с матерью постоянно странствовали, редко оседая на одном месте, и виной тому была беспокойная, мятущаяся на грани безумия натура Элпис. Впрочем, порой именно это безумие спасало их от грубостей и преследований плебса, испытывавшего какое-то мистическое почтение к одержимости. Однажды осенью — Беатрисе тогда едва исполнилось восемнадцать лет — они устроились на работу к римскому колону, имевшему прекрасный фруктовый сад. С утра до вечера вместе со всем семейством почтенного арендатора они убирали урожай персиков, груш и винограда. Те же немногие часы, которые отводились для отдыха, Элпис отдавала сочинению религиозных гимнов, а Беатриса проводила в обществе своего ровесника, восемнадцатилетнего сына колона. Этот некрасивый и хрупкий юноша от рождения был глухонемым.

Когда Беатриса в своём рассказе дошла до этого места, Максимиан почувствовал, что перестал ревновать, и всё дальнейшее выслушал уже достаточно спокойно. Да и как можно было ревновать к несчастному, который, конечно же, влюбился в Беатрису, всеми силами старался ей угодить и даже выполнял большую часть её дневной работы! Хотя сама девушка стеснялась говорить об этом, но Максимиан понял, что и Беатриса почувствовала к юноше нечто такое, что ныне ей казалось первой любовью.

— Он был таким трогательным и милым, — говорила она Максимиану, — и всегда смотрел на меня так преданно, что я даже испытывала какую-то неловкость, потому что не знала, как и чем смогу ответить на его чувства. Я не понимала языка жестов, и мы не могли разговаривать, поэтому только гуляли по окрестностям, и он каждый день учил меня одному замечательному искусству, которое потом спасло меня от бесчестия... Вот смотри, — и тут Беатриса вдруг извлекла из складок своей туники небольшой, но очень острый нож с утяжелённой рукояткой. — Он подарил мне этот нож, а мама сшила для него специальный чехол, чтобы я всегда могла носить его при себе.