Закат империи - [42]

— Но ведь византийцы не столько римляне, сколько греки! — возражали другие. — Греция была одной из самых захудалых наших провинций. Нет, возрождение должно прийти только через Рим, который снова станет величайшим городом мира.

Особые надежды собравшиеся возлагали на сенат и его главу Симмаха, а также на первого министра Боэция. Оба считались «истинными римлянами», а имя Кассиодора вызывало всеобщую ненависть.

Среди этих римских ремесленников, торговцев, моряков, слуг, колонов больше всего было тех, кто еле сводил концы с концами, а то и откровенно пользовался щедротами готского короля, возродившего давнюю традицию бесплатной раздачи хлеба и вина, а также организации различных зрелищ для плебса. Но именно они-то и ненавидели Теодориха больше всего, считая его главным виновником своих бед. Самые же преуспевающие чувствовали себя несчастными и обделёнными оттого, что являются гражданами всего лишь варварского королевства, а не величайшей империи в мире. Наиболее страшным обвинением среди собравшихся было обвинение в дружбе или просто в симпатиях к готам. Те, кто призывал к сотрудничеству со своими нынешними покорителями, которые, кстати, тоже старались не смешиваться с римлянами и селились отдельными колониями в деревнях или отдельными кварталами в городах, с позором изгонялись, а то и побивались палками. Стоило появиться городской страже, состоявшей из вооружённых готов, тогда как римлянам запрещалось носить оружие, собравшиеся начинали обсуждать результаты очередных скачек.

Павлиан издавна пристрастился к подобным сборищам, а с тех пор, как начал служить у первого министра, стал удостаиваться особого внимания собравшихся. На этот раз его даже попросили выступить, и он не удержался от искушения — влез на ближайший камень и под громкие аплодисменты заявил, что «римляне — величайшая нация в мире, которой самим Богом даны права господства над всеми остальными. А все наши беды произошли от чрезмерного великодушия и доверчивости к тем варварам, которых мы пустили на свою территорию».

Однако на обратном пути к дому Боэция, когда воодушевление уже прошло, он понял, что хватил лишку, и всю дорогу испуганно оглядывался. И вдруг он заметил за спиной закутавшегося в плащ человека со смуглым морщинистым лицом. Темнело, поэтому Павлиан не стал вглядываться в своего преследователя, а поспешил ускорить шаг.

— Прекрасная речь, произнесённая прекрасным оратором!

Павлиан вздрогнул и остановился. Незнакомец подошёл вплотную, откинул капюшон плаща, и конюх, к своему величайшему облегчению, узнал в нём раба Боэция по имени Кирп. Это меняло дело, а потому данную похвалу можно было воспринять с удовольствием.

— Ты тоже слышал мою речь? — спросил он.

— Не только слышал, но и аплодировал.

— И ты разделяешь всё, о чём я говорил?

— Да, хотя от рождения я не римлянин, а сириец.

Это признание заставило Павлиана насторожиться, и Кирп не преминул это заметить.

— Чему ты удивляешься? — насмешливо произнёс он. — Тому, что лучше быть рабом в столице империи, чем господином на её окраине? Но разве служба такому человеку, как magister officiorum, не является величайшим благом? А поскольку наш господин хочет величия Рима, того же должны хотеть и его слуги!

— Я никогда не слышал от него подобных речей, — осторожно заметил Павлиан.

— А ты и не мог их услышать, ведь ты проводишь своё время или в обществе его лошадей, или в обществе его рабынь. Точнее говоря, одной рабыни...

— Откуда ты знаешь? — удивился Павлиан. Они уже проходили центральную рыночную площадь Равенны, сворачивая на Римскую улицу, которая вела к дому первого министра.

— О, знания буквально носятся в воздухе, — беззаботно махнул рукой Кирп, — и нужно только иметь хороший нюх, чтобы суметь их уловить. — И он для вящей убедительности с шумом втянул воздух широкими ноздрями своего короткого носа.

— Скажу тебе больше, — добавил Кирп после небольшой паузы. — Я знаю и о том, что вскоре тебе предстоит дальнее путешествие, по возвращении из которого ты получишь свою прекрасную иберийку.

— Откуда ты всё это знаешь? И вообще, что тебе от меня надо? — глухо спросил Павлиан, которому всё меньше нравился этот странный собеседник.

— Да ничего, — ещё более беззаботным тоном заявил сириец, — могу лишь напомнить тебе двустишие одного замечательного митиленского поэта Архия:

Те, кто живут, те всегда подвергаются бедствиям разным;

Тот же, кто умер, нашёл верное средство от бед.

— Пошёл прочь, собака! — яростно закричал конюх и, размахнувшись, обернулся к рабу. Кирпа уже не было рядом. Улица опустела, лишь издалека доносились пьяные вопли двух подгулявших моряков. Павлиан поёжился, огляделся по сторонам и, решив, что сириец скрылся в одном из ближайших закоулков, которые чёрными прямоугольниками темнели между стенами домов, направился дальше. Но теперь его уже не оставляло какое-то скверное предчувствие, и, чтобы избавиться от него, он постарался заставить себя думать о Ректе.

Глава 11. ВО ИМЯ ГРЯДУЩЕГО

«Странно, — думал Боэций, сидя за овальным столом из лимонного дерева в своей любимой библиотеке, — что имел в виду мудрейший Платон, когда говорил, что государством должны управлять философы? Да, безусловно, поскольку государству необходимо руководствоваться идеей блага, а её лучше всего понимают именно философы, постольку им и надлежит проводить эту идею в жизнь. Безусловно также и то, что ради помощи всем добродетельным и порядочным людям и защиты их от безответственных глупцов и негодяев во главе государства должны стоять те, кто снискал всеобщее уважение своей мудростью, знаниями и справедливостью, то есть опять-таки философы... Но неужели же Платон не понимал того, как много времени отнимают повседневные государственные дела? Один посетитель терзает меня разговорами о своих тяжёлых бедствиях, виною которых стала его собственная скупость, другой жалуется на столь незначительные притеснения и ущемления своих прав, что вопрос о них вполне мог бы решить даже городской префект. Третьи втягивают в самые яростные дрязги и раздоры, а четвёртые готовы обвинить и меня самого во всех тех делах, к которым я не имею ни малейшего отношения. А сколько времени отнимают заботы о своевременной доставке в город продовольствия, сколько дней уходит на устранение нелепейших бюрократических неполадок, сколько раз на день я вынужден не просто отдавать приказания, но ещё и назначать бдительных судей, которые бы следили за их исполнением!.. Я стал забывать о собственных философских занятиях, став первым министром! Занимаясь делами, я перестаю быть философом! Поэтому мне и странно, что великий Платон говорил о них как о лучших правителях государства... Но, может быть, всё объясняется тем, что он сам был весьма далёк от реальных государственных дел и, создавая в своей академии проект идеального государства, воспарял мыслью слишком высоко? Хотя и пытался убедить Дионисия Сиракузского создать подобное государство на Сицилии, но что бы могло выйти из этого? Странное противоречие. Философы должны думать об истине, любить истину, искать истину; их занятие — Бог, Фортуна, Благо, а снабжать города продовольствием следует администраторам».