Закат и падение Римской империи. Том 5 - [34]

Рим, быть может, был бы стерт с лица земли подобно Фивам, Вавилону или Карфагену, если бы его не одушевлял жизненный принцип, возвративший ему и почет и владычество. Существовало смутное предание, что два иудейских проповедника, из которых один делал палатки, а другой был рыбаком, были когда-то казнены в цирке Нерона, а по прошествии пятисот лет их действительные или мнимые мощи стали чтить, как Палладиум христианского Рима. Пилигримы стали стекаться с Востока и с Запада на порог этого святилища; но доступ к раке апостолов охраняли чудеса и незримые ужасы, и благочестивый католик не без страха приближался к предмету своего поклонения. Прикосновение к телам святых вело к гибели, и даже смотреть на них было опасно, а те, которые осмеливались из самых безупречных мотивов нарушить спокойствие святилища, приходили в ужас от видений или были наказаны внезапной смертью. Неблагоразумное требование одной императрицы, пожелавшей отнять у римлян их священное сокровище, голову св. Павла, было отвергнуто с самым глубоким негодованием, а папа утверждал,— по всей вероятности, с достаточным основанием,— что холстина, освященная близостью тела святого или колец его цепей (которые иногда было легко достать, а иногда невозможно) , была в равной степени одарена чудотворной силой. Но как добродетели, так и власть апостолов сохраняли свою живучую энергию в душе их преемников, и престол св. Петра был занят, в царствование Маврикия, первым и самым великим из пап, носившим имя Григория. Его дед Феликс сам был папой, а так как в ту пору епископы уже были подчинены закону безбрачия, то его возведению в папское достоинство должна была предшествовать смерть его жены. Родители Григория, Сильвия и Гордиан, принадлежали к одной из самых знатных сенаторских семей и были из числа самых благочестивых членов римской церкви; между его родственницами было много святых и девственниц, а его собственное изображение вместе с изображениями его отца и матери можно было в течение почти трехсот лет видеть на фамильном портрете, который был подарен им монастырю св. Андрея. Рисунок и колорит этого портрета служат доказательством того, что италийцы с успехом занимались в шестом столетии живописью; но об их вкусе и знании дают самое низкое понятие и послания Григория, и его проповеди, и его диалоги, которые были произведениями такого человека, которому не было никого равного по учености между его современниками; благодаря знатности своего происхождения и своим дарованиям он возвысился до звания городского префекта, и ему принадлежит та заслуга, что он отказался от блеска и суеты здешнего мира. Свое большое наследственное состояние он употребил на основание семи монастырей— одного в Риме и шести на Сицилии и постоянно обнаруживал желание жить в этом мире в неизвестности и приобрести славу только в загробной жизни. Тем не менее его благочестие, которое, быть может, было искренне, вело его по такой дороге, которую избрал бы хитрый и честолюбивый государственный человек. Благодаря своим дарованиям и блеску, с которым совершалось его удаление от мира, он сделался дорогим и полезным для церкви: ведь он был обязан исполнять данные ему приказания, так как слепое повиновение всегда считалось главной обязанностью монаха. Лишь только Григорий получил звание диакона, его послали к византийскому двору в качестве нунция, или папского посла, и он присвоил себе там право говорить от имени св. Петра с такой самостоятельностью и с таким достоинством, которые были бы преступны и опасны в самых знатных из мирян. Он возвратился в Рим с репутацией еще более прежнего блестящей и после непродолжительного промежутка времени, посвященного на добродетели монашеской жизни, был принужден покинуть монастырь и вступить на папский престол по единодушному желанию духовенства, Сената и народа. Он один протестовал или делал вид, что протестует, против своего возвышения, а его униженная просьба, чтобы Маврикий соблаговолил не одобрять выбора римлян, могла лишь возвысить его личность в глазах императора и публики. Когда было обнародовано роковое повеление императора, Григорий упросил каких-то преданных ему торговцев отправить его спрятанным в корзине за ворота Рима, и в течение нескольких дней укрывался в лесах и горах, пока его убежище не было открыто, как рассказывали, благодаря падавшему на него с небес свету.

Управление Григория Великого, продолжавшееся тринадцать лет шесть месяцев и десять дней, составляет один из самых назидательных периодов в истории церкви. Его добродетели и даже его пороки, представлявшие странную смесь добродушия и лукавства, гордости и смирения, здравого смысла и склонности к суевериям, были очень удачно приспособлены и к его положению, и к характеру его времени. В своем сопернике, патриархе Константинопольском, он осуждал противохристианский титул всемирного епископа, которого по гордости преемник св. Петра не мог никому уступить, но которого по слабости он не мог присвоить самому себе, — и церковная юрисдикция Григория ограничилась тройственной ролью римского епископа, италийского примаса и распространителя христианства на Западе. Он часто всходил на церковную кафедру и своим, хотя грубым, но трогательным, красноречием разжигал врожденные страсти своих слушателей, объяснял и применял поучения иудейских пророков и направлял умы подавленного своим бедственным положением народа к надеждам и наказаниям невидимого мира. Своими наставлениями и примером он установил образцовую римскую литургию, распределение приходов, календарь праздничных дней, порядок процессий, службу священников и диаконов, разнообразие и перемены священнических облачений. До последних дней своей жизни он сам совершал богослужение, продолжавшееся более трех часов, и ввел так называемый Григорианский напев, в котором сохранилась исполнявшаяся на театре вокальная и инструментальная музыка, а грубые голоса варваров старались подражать мелодии римской школы. Опыт убедил его, что торжественные и пышные обряды облегчают страдания, укрепляют веру, смягчают свирепость и заглушают мрачное исступление простого народа, и он охотно извинял этому народу его готовность подчиниться владычеству духовенства и суеверий. Епископы Италии и соседских островов признавали римского первосвященника за своего высшего духовного начальника. Даже существование епископских должностей, их соединение в одном лице или перенесение из одного места в другое, безусловно, зависели от его усмотрения, а его успешные вторжения в церковное управление Греции, Испании и Галлии впоследствии служили поддержкой для более гордых притязаний следующих пап. Он вмешивался в народные выборы с целью предотвратить их злоупотребления, с бдительной заботливостью охранял чистоту верований и церковного благочестия и в качестве заменявшего апостолов пастыря усердно наблюдал за верованиями и поведением подчиненного ему духовенства. В его управление итальянские и испанские ариане примирились с католической церковью, а подчинение Британии покрыло имя Григория I более блестящей славой, чем имя Цезаря. Вместо шести легионов на этот отдаленный остров были отправлены морем сорок монахов, и первосвященник скорбел о том, что его суровый долг не дозволяет ему разделять с ними опасности священной войны. Менее чем через два года он мог сообщить архиепископу Александрийскому, что эти монахи окрестили Кентского короля вместе с десятью тысячами подвластных ему англосаксов и что римские миссионеры, подобно миссионерам первобытной церкви, действовали только духовным и сверхъестественным оружием. Из легковерия или из благоразумия Григорий всегда был готов подкреплять истины религии ссылкой на видения, чудеса и воскресение мертвых, а потомство отплатило его памяти такой же данью, какую он щедро уплачивал добродетелям своих современников и прошлого поколения. Папы щедро осыпали его небесными почестями, но Григорий был последний римский первосвященник, которого они осмелились внести в календарь святых.