Заххок - [3]

Кто-то что-то говорит… Главврач. Негромко.

— Большое горе, товарищи… но наш коллектив… проводить достойно… товарищ Шарипов займется…

Врач в белом ему на ухо шепчет. Главврач кивает:

— Да, товарищи, мы родственникам в кишлак сообщили. Они очень просили вскрытие не делать. Это, конечно, старый предрассудок, пережиток прошлого, но из уважения… Потом неудобно получится, обижаться будут… Прокуратура тоже не возражает…

Чувствую чью-то руку на плече. Мама. Не услышал, как вошла. Она тяжело оперлась на меня. Замерла, глядя на отца. Я маму крепко обхватываю. Чтобы почувствовала, что я рядом. Что я с ней. Живой. Держу ее…

Мама глубоко вздохнула. Слегка повела плечами, высвобождаясь. Коснулась моей руки ласково: «Спасибо, я держусь». Еще раз вздохнула. Шагнула вперед, к столу. Постояла, глядя отцу в лицо. Поправила воротник рубашки, завернувшийся, измазанный пылью. Нежно провела пальцами по щеке отца. Подняла глаза на главврача.

— Я заберу его. Дайте мне, пожалуйста, машину.

Главврач изумился:

— Куда заберете?

— Домой.

Главврач на маму смотрит подозрительно. Недоумевает.

— Зачем домой? Похоронить надо.

Мама будто не слышит.

— И если можно, скажите плотнику дяде Васе, чтобы сколотил гроб. Я заплачу за работу.

Главврач допер наконец.

— Вера, вы нас обижаете… Мы сами похороним. Не беспокойтесь, сделаем как надо. Я сейчас пошлю санитаров рыть могилу. До вечера времени еще много…

Мама говорит ровно, без выражения:

— Он должен провести ночь дома.

Главврач хмурится. Знаю, что он думает. «Моя больница. Мой персонал. Я здесь главный. Я начальник. Мне решать, как работать. Как хоронить. Откуда русской женщине знать, как положено погребать? Не по советскому закону. Не по русскому. По нашему закону. Может, и знает. Но не ей решать…»

Но вслух другое произносит:

— Вера-джон, национальные традиции тоже уважать надо…

Знаю, о чем он думает. «Что люди в поселке скажут, если я позволю не по закону похоронить? Скажут, Хакимов совсем никакого авторитета не имеет. А может, Хакимов не знает, как правильно? Может, его не учили? — скажут».

Тот врач, что прежде ему на ухо шептал, опять шепчет. Главврач молчит, думает. О чем — не знаю. Что шептун ему посоветовал? Что им известно такое, чего мы не знаем?! Главврач продолжает:

— Вера-джон… — Помолчал, потом на шептуна кивнул: — Акмол Ходжиевич правильно говорит. Вот вы… Вы столько лет с покойным Умаром вместе жили… Его сын тут стоит… Конечно, правильно будет, если вы сами его похороните…

Почему? Почему он так быстро, так легко уступил? И что шептун опять ему шепчет?..

Санитары перенесли отца назад, в «скорую», Алик завел двигатель, мама села рядом с ним, а я — в фургон возле отца, и мы повезли его к нам домой.

Дома мама велела мне разложить в большой комнате стол, за которым мы обычно обедаем, когда приходит отец. Алик помог внести отца в дом и уложить на стол. Потом он уехал. Мама велела мне нагреть воду в ведрах. Прилетела из школы Заринка, они с мамой обнялись и зарыдали.

Мама выгнала нас с Зариной из комнаты и сама обмыла тело. Я хотел помочь, но она резко меня оборвала. Я только подтаскивал к закрытой двери ведра с горячей водой и выплескивал на улицу таз, который она выставляла.

Примчался Равиль.

— Пошли выйдем.

Мы вышли на крыльцо. Он зашептал:

— Куда ты полез? Камикадзе. Летчик, блядь, герой Гастелло. Надо было, блядь, тихо-тихо промолчать. Затаиться как Ленин в мавзолее. Тихо-тихо все разузнать. Матушку с сестрой вывезти. Потом кого надо тихо-тихо замочить. И тихо смыться. Войнушка все прикроет. Так и батю твоего кончили.

— Кто?! Ты знаешь!

— Ни хрена я не знаю.

— Знаешь!

— За кого ты меня держишь? Кто я по-твоему?! Шорох идет. И ничего конкретного. Первый день что ли здесь живешь? Бздит народ. Никто вслух не скажет. Так, шуршат разное…

— Кто? Хакбердыев, торгаш, да?

— Слушай, на твоего пахана многие зуб точили…

— Но почему?! Почему? Что он им сделал?!

— Андрюха, уезжать надо. Все равно вам теперь в Ватане не жить. Рвите когти и побыстрее. В темпе.

— Хера им!

— Псих! Замочат же. Думаешь, только тебя? Всех троих порешат, и ни одна собака кругом не пикнет.

— Некуда, Равиль. Некуда. И денег ни копья.

Он кулаком о перила:

— Вот засада! — Потер лицо ладонями. — Андрюха, я у Хакбердыева аванс попрошу. Ты не приходи. Вообще, сиди дома как мышка. Похороните и втихаря слиняете.

— Я матушке еще ничего не говорил. Она не знает.

— Тебя, дурака, не жалко. Матушку твою и сеструху жаль. Распустил, блядь, язык… Напугал старушку толстым хером. Да им по барабану — что в Душанбе жалуйся, что в Москву, что в Париж. Но они не прощают. У нас тут звери и за меньшее убивали.

Опять — они. Знает он, татарин ушлый, знает!

— Равиль, как брата прошу, кто?

— Хорош геройствовать. О матери, о матери думай… Ну, ладно, Андрюха, держись. Прорвемся. Если что, кликни — я тут же… Сейчас бежать надо, извини. Завтра с утра я у тебя. Как штык. Отпросимся с Карлом у кровососа. Не отпустит — долбись он конем, сами уйдем.

Обнял меня, лбом ко лбу прислонился и убыл. Я не в обиде. Знаю, остался бы, если б мог.

Наконец мама выложила в коридор груду мокрых простыней и поставила пустые ведра. Когда она позвала нас, отец лежал на столе со сложенными на груди руками, одетый в териленовый костюм, который обычно висит у нас в шифоньере. Воротник рубашки был поднят, уголки зашпилены булавкой, чтобы скрыть рубец на шее. Стол накрыт нашей лучшей, праздничной, скатертью. Не представляю, как мама одна управилась.