Захарий Зограф - [85]

Ниже маленькими, но четкими буквами по-болгарски: «Изображается настоящий нартекс рукою Захария Христовича Живописца самоковца болгарина».

Шел уже семнадцатый месяц работы Захария на Афоне, работы трудной, напряженной, изнуряющей; то, что предстояло сделать трем зографами за три года, он сделал один и за полтора. Пора было возвращаться домой.

Письма из Самокова редки, да и говорилось в них больше о делах семейных, но в рассказах болгарских паломников слышались тревоги и ожидания надвигающихся потрясений. В Бухаресте, Брашове, Белграде росла и крепла болгарская политическая эмиграция, в самой Болгарии действовали четы гайдуков, то здесь, то там вспыхивали волнения, ширилось движение за церковную независимость. Даскалы и поэты все еще скрещивали копья в битвах за народное просвещение, открывались новые школы, молодежь устремлялась за наукой в Россию, но в воздухе ощущались предгрозовые разряды.

Захария тянуло домой. Всего сорок третий год пошел художнику, но сейчас он чувствовал себя много старше своих лет — умудренным жизнью, усталым, истощившим казавшийся неисчерпаемым запас молодых сил. Он знал себе цену, знал, что лаврские росписи исполнены в полную меру его таланта и что не многие современные зографы могут поспорить с ним. Признание афонской братии тешило его самолюбие, но если раньше настоятельные просьбы и заказы таких знатных обителей, как Зографский и Хилендарский монастыри, он счел бы за великую честь, то ныне они казались тягостной повинностью.

Выговорив позволение закончить иконы дома (а всего по договору с лаврой он должен написать четыре больших, «царских», и пятьдесят меньших, «апостольских», образов, и это не считая икон для Преображенской церкви подворья Зографского монастыря в Карее), Захарий собрался в обратный путь. Игумен Илларион предлагал большую и выгодную работу в Зографском монастыре, уговаривал, убеждал, говорил о престиже болгарского зографа и болгарской обители, но Захарий решил не откладывать отъезда. Вероятно, он все-таки намеревался вернуться и потому оставил в Зографском монастыре некоторые вещи, кисти, краски.

Сборы были недолги: золотые монеты — мало ли что случается в эти неспокойные времена — укрыл в полый внутри посох, бережно завернул в тряпицу драгоценное приобретение — купленную на Афоне за триста грошей Библию, изданную в Нюрнберге в 1712 году и украшенную многими превосходными гравюрами Каспара Люкена, кое-какие пожитки и припасы — вот и все.

Истосковавшись по дому, в дороге — даже в Пловдиве, где его ожидали друзья молодых лет, — не задерживался. Вот уже радуют душу окрестные поля и виноградники, чуть тронутые сентябрьской желтизной, горные пастбища и вершины Мусала, Мальовница, гора Шишмана, самоковчанки в темных платьях, красных фартуках и белых рубахах с широкой каймой вышивки на рукавах — и дым очага над черепичной кровлей его дома… «Прибыли двадцать дней назад со Святой Афонской горы, — сообщает он 10 октября Неофиту Рильскому, — где находился семнадцать месяцев в Великой Лавре…» И вновь острая, щемящая тоска по единственному, быть может, на свете близкому человеку: «Вы живой голос, дай-то боже».

Вновь привычная череда дней, ничего не изменилось, разве что заметно подросли сыновья — Георгий, Христо, Димитр. В доме брата все по-старому, Димитр немного постарел, да и Тенка сдала, — видно, в ожидании писем от Зафира, ставшего Станиславом Доспевским, студентом Академии художеств в далеком Петербурге.

У чешмы на городской площади ежедневно можно было встретить Николу Образописова — «консула» в мундире с ослепительно блестящими пуговицами и длинной кавалерийской саблей на поясе; он писал иконы, резал гравюры на дереве, а недавно завершил учебник географии с картами и картинками. Христо Йованович в очередной раз переписывает декор в своем дюкане. Бывал Захарий и в мастерских искусных самоковских ювелиров — Сотира Черешарова, братьев Арне, армянина Георгия Зуйбарова; Димитру Атанасову Герову, прозванному Антикаром, заказал перстень с окруженной венцом буквой «З». Антикар умел резать на твердых камнях: его печати, перстни, геммы были украшены монограммами, тонкими и изящными изображениями женщин, птиц, двуглавых орлов, античными мотивами театральных масок.

Как и раньше, неутомимы и деятельны были отец и сыновья Карастояновы. В 1852 году оказавшиеся в Самокове немец Якоб Прайнин из Бадена с товарищем научили Атанаса Карастоянова гравировать по металлу и сделали новый пресс для печатания гравюр на меди. Карастоянов-младший был талантлив, разносторонен и предприимчив; он печатал книги, делал гравюры на дереве и металле, писал иконы, составил рукописное руководство по гравюре «Ерминия, или Открытие художеств, собранное из различных книг и от искусных мастеров» и еще одну рукопись, которая «содержит все искусства в иконописании, по которой каждый юный ученик может и без мастера выучиться иконописанию…», прекрасно резал по камню — научился у Димитра Антикара, потом много лет был придворным фотографом в Белграде. Он переписывался со Славянским благотворительным обществом в России, получал из Москвы и Одессы русские книги, а они всегда притягивали Николу Образописова, Захария Зографа и других самоковских книгочеев.