Захарий Зограф - [16]

Менее всего Паисий — бесстрастный летописец прошлого; родная история и язык для него могущественные средства пробуждения у своих земляков национальной гордости и самосознания. «Внимайте вы, читатели и слушатели рода болгарского, — говорится в предисловии, — о своем болгарском роде и своих отцах, прадедах и царях, о своих патриархах и святых, как раньше жили. Вам нужно и полезно знать о делах ваших отцов, как знают все другие племена и народы о своем роде и языке, имеют свою историю, и всякий грамотный знает, рассказывает и гордится своим родом и языком. <…>

О, неразумные и юродивые! Зачем стыдитесь называться болгарами и не читаете и не говорите на своем языке? Или болгары не имели своего царства и власти? Столько лет они царствовали и были славны и знамениты на всей земле…» [59, с. 30–31].

Называя тех, «кто не заботится о болгарских школах и всегда пользуется греческим языком», «отецругателями», Паисий продолжает: «Почему же ты, глупый человек, стыдишься рода своего? Или тебе стыдно перед умными, и торговцами, и людьми знаменитыми среди своего рода и языка, потому что болгаре необразованны и у них нет сейчас ни большого числа торговцев, ни ученых, ни искусных и знаменитых, а большинство из них необразованные пахари, землекопы, пастухи и ремесленники?» «Ты, болгарин, — призывает он, — не прельщайся чужим, а знай свой род и язык и учись на своем языке. <…> Болгарин, учись своему языку!» В призывах Паисия слышатся интонации ветхозаветных пророков, несущих народам неугасимый свет истины.

По определению историка Б. Пенева, «из безличного и бездушного раба Паисий хотел создать болгарина, стремился начертать в сознании поколений путь будущего». Брошенные им зерна пали на благодатную почву: Болгария, столетиями страдавшая, по словам Паисия, «от агарянского рабства и греческой архиерейской власти», пробуждалась к духовному, культурному и политическому возрождению. Феномен судьбы «Истории славяно-болгарской» заключается и в том, что она сначала завоевала народные низы и лишь затем образованную прослойку. В предисловии к ней Паисий наказывал: «Переписывайте историю сию и пусть вам перепишут те, которые умеют писать, и пусть не забудутся имена». Поп и даскал Стойко Владислав, ставший впоследствии епископом врачанским Софронием и крупнейшим писателем XVIII века, в 1765 году сделал в Котле для местной церкви св. Петра и Павла первый список «Истории славяно-болгарской», а в конце его приписал от себя: «И кто присвоит себе эту книгу или украдет ее, да будет предан анафеме и проклят господом богом Саваофом и двенадцатью апостолами и 318 святыми отцами и четырьмя евангелистами. И туча и железо и камень да истают, слово мое ни во веки». В многочисленных списках «История» стала известной всему народу: только дошедших до нас списков конца XVIII — первой половины XIX века насчитывается около сорока (а сколько их не дошло?!); напечатана же она была впервые, и то в переложении, лишь в 1844 году.

Трудно даже представить себе, сколь сильное и глубокое впечатление тогда производила «История славяно-болгарская». Так, например, отец Неофита Рильского, банский священник и килийный учитель поп Петр был ярым грекоманом, по, прочитав «Историю», стал совсем другим человеком. «До сих пор я думал только о том, как спасти свою душу, — вспоминал поэт Петко Славейков, — а по прочтении этой книги я стал думать о том, как спасти свои народ, то есть как вдохнуть ему патриотизм» [28, с. 93].

«История» Паисия Хилендарского вдохновляла и Софрония Врачанского. Продолжая свою мысль, Б. Пенев писал, что если Паисий стремился сделать болгарина из раба, то Софроний — воспитать в нем гражданина. Его автобиография — «Житие и страдания грешного Софрония» (1804), написанная образным народным языком, стала, по существу, первым произведением новоболгарской литературы. Драматическое жизнеописание Софрония, испытавшего немало преследований со стороны кирджалиев, султанских властей и греческих владык, неотделимо от широкой и красочной панорамы жизни болгарского народа. Его, епископа, облеченного высоким духовным саном, возмущает обычай богатых пожертвований на монастыри, в то время когда «наши родные и близкие, наши соседи, голодные, раздетые, закованные в цепи, мерзнут, дрожат от холода и умирают с голода». Гонимый, годами скитавшийся по Валахии, Софроний свои надежды связывал с Россией. Он принимает участие в русско-турецкой войне 1806–1812 годов, обращается к русскому правительству с призывом освободить Болгарию, шлет из Валахии на родину страстный призыв к борьбе с угнетателями и помощи русским войскам. «…Ваши христиане-братья, — говорится в одном из них, — да избавят вас от беды; придет этот светлый день, что ждете его четыре столетия!» [62, с. 171].

От надежды до свершения ее пройдет еще много лет, но в истории болгарской культуры Софроний Врачанский остался выдающимся писателем, неутомимым борцом за народный общедоступный язык, в котором видел мощное средство пропаганды просветительских идей. «О безрассудность болгарская и великая глупость! — восклицает Софроний. — Они потемнели и померкли от пьянства и не хотят постараться и потрудиться, чтобы пригласить одного мудрого наставника и учителя и обучить своих детей премудрости книжного учения, чтобы они вразумились и просветились… но бродят, как слепые во мраке. О, глупый и безрассудный человек! Почему ты расходуешь свои средства там, где не нужно?» «А посмотрите на другие народы, посмотрите на европейцев, посмотрите, как они возвысились с помощью учения и стали богатыми и сильными. <…> Посмотрите-ка, куда они расходуют свои средства; не расходуют ли они их на грамматическое и философское обучение и благодаря этому стали они мудрыми и философами, хитроумными и учеными и пользуются славой и наукой» [40, с. 66].