Загубленная жизнь Евы Браун - [157]
Подробности важных событий в Германии, передвижения войск, наступление Советской армии на Берлин путались в голове моей матери, которая и географическую карту-то с трудом разбирала. Она мало знала о происходящем — само собой, новости в газетах и на канале ВВС излагались предвзято и с чрезмерным оптимизмом, — а я не знала ничего. Для меня гораздо важнее было, что на эту неделю приходился мой пятый день рождения. Я получила подарок от родителей: маленький столик где-то в три дюйма длиной и два стульчика к нему для моего кукольного домика. Ребенком я не слишком любила играть в куклы, но до сих пор вижу эти подаренные мне игрушки так ясно, словно они стоят передо мной на письменном столе.
Позже в то же воскресенье 22 апреля, в 3.30 пополудни, Гитлер в последний раз собрал военное командование трех армий на совещание. Он перевозбудился, а затем впал в истерику. Он вышел из себя, сыпал проклятиями, обзывал своих командиров (Кейтеля, Йодля, Кребса и Бургдорфа) никуда не годными растяпами, трусами и предателями, бушевал и орал до полного изнеможения. И наконец, согласился — когда ему сказали, что русские уже вступили на северную окраину города, — что продолжать бои бессмысленно. Как только припадок прошел, он рухнул в кресло, тихо всхлипывая, и отдал приказ о всеобщем отступлении, а затем удалился к себе, оставив потрясенную аудиторию в недоумении.
Вслед за тем имел место эпизод, увенчавший годы, проведенные Евой подле Гитлера. После долгих лет притворства и скрытности фюрер показал, что любит и ценит ее. Он вызвал к себе двух оставшихся секретарей, Траудль Юнге и Герду Кристиан, свою личную повариху Констанце Манциарли и Еву Браун. Фрау Юнге записала, что произошло дальше:
Лицо Гитлера, лишенное всякого выражения, с потухшими глазами, напоминало маску смерти. Он сказал: «Идите и собирайтесь сейчас же. Через час самолет заберет вас на юг. Все потеряно, безвозвратно потеряно». [«Es ist alles verloren, hoffnungslos verloren».]
Ева Браун первой стряхнула с себя оцепенение. Она подошла к Гитлеру — который уже схватился за ручку двери, — взяла его за обе руки и сказала с успокаивающей улыбкой, как говорят с малыми детьми: «Полно тебе, ты же знаешь, что я остаюсь с тобой. Я не позволю тебе отослать меня прочь».
Тут глаза Гитлера вновь наполнились светом, и он сделал нечто такое, чего никто, даже самые близкие друзья и доверенные служащие, никогда, ни разу не видел: поцеловал Еву Браун в губы.
Он поцеловал Еву Браун в губы. Не поцеловал, как обычно, ручку, едва скользнув губами по коже, не символически, не из формальной любезности, но по-настоящему, как любовник, в губы. Он признался в любви, показав женщинам, перед которыми десять лет соблюдал приличия, что она его избранница, его спутница, его возлюбленная. Он преодолел свои внутренние комплексы, признав и почтив ее недвусмысленным публичным жестом. Это был ее триумф, ее звездный час.
Потом Гитлер сказал: «Мне невыносимо тяжело произнести это, но так уж сложилось: я не хочу оставаться и умереть здесь, но у меня нет выбора».
Фрау Кристиан и я ответили почти в один голос: «Мы тоже остаемся!»
Гитлер внимательно посмотрел на нас: «Прошу вас, уезжайте!» Но мы только покачали головами. Он пожал каждой из нас руку. «Хотел бы я, чтобы мои генералы обладали вашей храбростью!»
Даже фрейлейн Манциарли, которой было нечего больше делать на кухне, не пожелала покинуть Берлин.
Четыре женщины удалились из комнаты, чтобы написать друзьям и семьям, распорядиться своим имуществом, составить завещания, привести в порядок одежду и прочие вещи, которые попадут в руки варваров. Гитлер дал большинству находящихся в бункере женщин разрешение на отъезд и обещал помочь им выбраться из Берлина. Многие охотно приняли его предложение. Оставшись без дела, он переключил свое внимание на собак. Фюрер сидел в коридоре, пристроив одного из щенков Блонди к себе на колени, и безучастно глядел, как приходят и уходят люди. Подчиненные тихо и спокойно выполняли свои обязанности, следуя его указаниям. Непристойные празднества закончились.
В тот же вечер первые элитные танковые дивизии русских достигли южной окраины Берлина. Улица за улицей они пробивали себе путь через разрушенный, обгорелый, изуродованный город. Здания лежали в руинах, у некоторых сохранились в целости первые два-три этажа, а сверху, на месте бывших комнат, зияли пробоины или торчали столбики кирпича. Сожженные автомобили, словно мертвые черные жуки, валялись по обочинам дорог. Плотное облако пепла и пыли серой пеленой окутывало улицы. Днем непрерывный артиллерийский огонь угрожал тем, кто выползал из укрытия на поиски еды или за водой к колонке. Ночью зловещий свист, грохот и взрывы падающих бомб угрожали всем и каждому.
Артиллерия подошла уже совсем близко, на расстояние всего двенадцати километров. Обстрел практически не прекращался. Бункер фюрера казался более надежным убежищем, чем апартаменты семьи Геббельс наверху, в рейхсканцелярии. Гитлер приказал Йозефу и Магде с их шестью детьми в возрасте от пяти до двенадцати лет перебраться под землю. Вечером 22 апреля они заняли четыре комнаты в малом бункере на верхнем уровне, ранее принадлежавшие доктору Мореллю. Хельга, Хильда, Харальд, Хольде, Хедца и Хейде не подозревали, какая судьба их ждет, и взрослые приложили все усилия, чтобы так оно и оставалось. Правда, старшая девочка, двенадцатилетняя Хельга, явно о чем-то догадываясь, ходила с тревожным и печальным видом. Для малышей это означало только, что мама, папа, любимый дядя Адольф и тетя Ева теперь всегда будут поблизости и смогут поиграть с ними. Их привели в восторг трехнедельные щенки Блонди — «колбаски», как их называла Ева. «Детишки Геббельс были единственным лучиком света в темном царстве бункера. Они говорили, что «живут в пещере» с дяденькой фюрером, и все принимали участие в игре, чтобы развлечь их по мере сил», — рассказывала летчица Ханна Рейч, о которой позже мы поговорим подробнее. Шестеро красивых и прекрасно воспитанных ребят чинной вереницей проходили мимо людей, толпящихся в проходах, вызывая умиление и острую жалость взрослых. Родители их решили, что они не должны жить в побежденной Германии, обделенные предназначением, которое готовили им светлые локоны. Магда, все еще фанатичная нацистка, объявила: «Лучше пусть мои дети умрут, чем будут жить опозоренными, освистанными в Германии, какой она станет после войны».
